Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

вечеринке, куда меня не позвали. В последнее время разговоры по спирали устремлялись к будущему, а собеседники делали вид, что оно коварно и ненадежно, но другие-то знали, что оно уже позолочено и встретит их с распростертыми объятиями, ведь эти ребята, проявившие трудолюбие, ум и способности, давно получали награды в виде книжных купонов. По прошествии еще двух лет они планировали покинуть этот городок и перебраться поближе к мегаполисам, которые славятся ночной жизнью, бурными политическими событиями, музыкой, уровнем культуры и модными кафе. Там в освещенных свечами спальнях ведутся содержательные беседы, там поджидают новые друзья, друзья новых друзей и так далее, а на смену старым школьным узам приходят совсем другие, не столь тесные, но прокладывающие путь к свежему ветвистому древу знакомств, связей и возможностей. Надуманные опасности и риски оказывались непосильно тяжелой ношей. А избавление от этого бремени покупалось не происхождением и образованием – точнее, не только происхождением и образованием, а другой, более ценной валютой: доверием.

Я отрезал себе все пути к этим разговорам и теперь мог слушать только свой внутренний голос, который становился все более желчным и саркастическим. Что перспективнее – университет или театральная школа-студия? – размышлял Алекс. Медицинское образование – не слишком ли большая ответственность? – задумывалась Люси. Зависть – это разрушительное чувство, но если завидуешь врагам, она хотя бы придает куража, а если друзьям, то не оставляет тебе ничего, кроме оскомины и одиночества. Чтобы не светить своей миной, я просто встал и отошел в сторону, но не театрально, а скрытно. Впрочем, сделать что-либо скрытно не так-то просто, если у тебя с пояса свисает палка от швабры… Я пошел во фруктовый сад, лег под самой дальней яблоней, закрыл глаза и вскоре уже не слышал ничего, кроме шороха высоких трав.

– Пошли, а то свекла остынет, – сказала Фран.

– Ешьте сами, я не хочу. Серьезно.

С дерева раньше срока упало несколько твердых яблок, которые теперь врезались мне в спину, но я не стал переходить в другое место и слушал Фран, которая села по-турецки рядом со мной.

– Я знаю, почему ты смылся, – сказала она, дергая траву. – Это уже в зубах навязло, правда? Баллы. Надежды и мечты.

– Да нет, нормально. Просто мне нечего сказать, вот и все.

– По-моему, все считают, что ты станешь профессиональным актером, – сказала она и выждала. – Тебе так легче, Чарли, или…

– Пожалуй, да. Мне приятно, что ты рядом.

– Я слышала, тебе было непросто.

– Кто сказал?

– Люси, Колин…

В такое время не могло быть ничего хуже – и ничего лучше, – чем стать объектом пересудов.

– Они по-доброму отнеслись, ни насмешек, ничего такого. Просто сказали… Ребята переживают, честно.

– Что тут говорить: я и в самом деле облажался.

– Возможно, результаты окажутся еще лучше, чем ты…

– Да, многие так говорят – дескать, я скромничаю. Нет, нисколько. Я действительно облажался. Уходил с экзаменов, оставлял пустые листы. На экзамене по истории картинки рисовал. А под конец даже приходить перестал; если ты еще не знаешь, я отправил одного парня сдавать изучающее чтение под моим именем…

Она смолчала, и я был ей за это благодарен.

– Экзамены – фигня, разве не так? То есть экзамен – это проверка навыков – все равно что заученный карточный фокус. У такого, как Майлз, я тебе точно говорю, будут сплошь высшие баллы: А-А-A – как вопль, но при этом он… ну… если не бестолочь, то недалеко ушел. Ему просто вдолбили навыки. Я что хочу сказать: это система тупая, а не ты. Между прочим, у тебя упорство потрясающее. Мне бы такое. Знаешь, бывают моменты, когда я готова все смести со стола на пол и выскочить за дверь, но у меня кишка тонка.

Я вежливо слушал, благодарный за этот бунтарский туман, которым она замаскировала мой провал. Но если честно, я никогда и ни в чем не проявлял сознательного упорства, не имел ничего против стандартной системы образования и не ставил перед собой четких целей. Я прекрасно вписывался в эту систему и при определенном стечении обстоятельств сумел бы, наверное, проявить себя несколько лучше, а может, даже очень прилично.

– Так что же произошло? – через некоторое время спросила она.

– Я думал, у меня есть собственная позиция. И только сейчас до меня дошло, что я сам не понимаю, в чем она заключается. А мы с тобой сегодня не пробежимся по строчкам?

– Сегодня – нет. Так что стряслось? Объясни.

– Мне кажется… мне кажется… у меня немного снесло крышу.

Экзамен

Мы все понемногу сходили с ума, каждый по-своему.

У меня это наиболее отчетливо проявлялось в учебе. Некогда принесенная самому себе клятва постепенно размывалась, но в преддверии экзаменов этот процесс ускорился.

– Нас беспокоит, – сказал моим родителям мистер Хепбёрн, когда их вызвали в школу и они в последний раз пришли вместе, – что Чарли может не сдать экзамены.

Папа еще больше вжался в кресло. Мама потянулась ко мне, чтобы взять за руку, но я отпрянул и продолжил скручивать школьный галстук, чтобы отпустить этот тугой рулончик и тут же начать заново.

– Мы не понимаем, – сказала моя мать. – Он же вполне прилично учился.

– Учился, но сейчас вообще не учится, хотя мы старались, мы очень старались. Разве не так, Чарли? По-твоему, это несправедливо?

В тот же вечер, когда Билли заснула, а я просто отвернулся лицом к стене, к нам в комнату зашла мама и, опустившись на колени у моей койки, положила руку мне на затылок.

– Поговорим?

– Нет. Я уже сплю.

Но сам каждую ночь ворочался без сна, став, наверное, единственным шестнадцатилетним полуночником на всем свете, а днем страдал от глубокой дурноты, словно – если верить чужим рассказам – после дальнего авиаперелета. Мозги, как зеркало в ванной, застилала дымка. Дымка тупости, хотя в мой адрес это слово никогда и нигде не произносилось, разве что в моей собственной беззвучной речи, когда я не мог связно и толково ответить на учительский вопрос. Тупица, тупой, тупой, тупой. В ту пору я задремывал над учебниками; сонный взгляд скользил по какой-нибудь строчке, непостижимой, как санскрит, и, не останавливаясь на полях, переходил на деревянную поверхность письменного стола, после чего я впадал в тот же ступор, в каком иногда заставал отца, причем всякий раз думал: хоть бы мне до такого не докатиться.

У моей сестры помешательство проявлялось иначе: она уходила в себя и почти все время молчала: вечерами пропадала в городской библиотеке, на большой перемене отсиживаясь в читалке, а