Свечная башня - Татьяна Владимировна Корсакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Был мальчик… Ваш ученик… – Мирослава начала издалека.
– Мальчик? – Исаак Моисеевич бросил на нее удивленный взгляд. – Вы об Артеме Морозове?
Вот она снова ступила на зыбкую почву неведения. Она пыталась воскресить собственные уснувшие воспоминания благодаря чужой памяти. Это было странное чувство, словно она читала книгу о себе, написанную кем-то другим.
– Да, я об Артеме. – Мирослава отхлебнула кофе, совершенно не почувствовав его вкуса. – Он был талантливым?
– Он был очень талантливым! Я не знаю, какими мерками мерить такой талант. Наверное, такими же, какими Амалия мерила ваш. Молодой человек, который не просто играл музыку, а жил в этой музыке. У него были такие перспективы… – Исаак Моисеевич на мгновение закрыл глаза. – Я планировал отвезти его сначала в Пермь, а потом, вероятно, и в Москву. Понимаете, моих педагогических навыков хватало лишь на то, чтобы постоять у колыбели, слегка качнуть эту колыбель в нужную сторону, но развивать его должен был кто-то куда более значимый, чем я. Если бы не эта трагедия… – Он снова прикрыл глаза, будто не хотел ни вспоминать, ни рассказывать, но все же продолжил: – Темное место, Мирослава. Я уверен, что виной всему то место. Оно должно было взращивать ваш гений, а вместо этого оно его убило. Тем летом погибли не только дети, тем летом погибли надежды выживших. Я ведь прав? – На Мирославу он посмотрел ясным и строгим взглядом, словно бы она сдавала ему экзамен. Один из самых важных экзаменов в своей жизни.
– Да, – сказала она коротко. – Я больше не пишу картины.
– Вы не пишете картины, а Артём больше не играет на скрипке. Но вы все равно добились многого в этой жизни. Вы оба.
Мирослава не знала. В себе она была уверена, но что она могла сказать о мальчишке, которого даже не могла вспомнить?
– Добились, я знаю. В этом вы тоже с ним похожи.
– А в чем еще? – Она подалась вперед. – В чем еще мы были похожи с Артемом Морозовым? Исаак Моисеевич, мне важно знать!
– Почему?
– Потому что я ничего не помню.
Он посмотрел на нее долгим, полным раздумий взглядом, а потом, ни говоря ни слова, вышел из кухни. Мирослава расстроилась и растерялась. Она оказалась не готова к тому, что самый главный ее вопрос останется без ответа. Будто бы из книги ее жизни вырвали страницы на самом интересном месте. Вырвали и сожгли, а пепел развеяли со смотровой площадки Свечной башни. Прямо над Горисветово развеяли. Но судьба в лице Исаака Моисеевичи вдруг вернула ей недостающие страницы. Одну единственную страницу. Точнее листок бумаги.
– А теперь узнаете?
На стол перед ней лег карандашный рисунок. Очень точный, очень графичный, очень знакомый… Это был ее рисунок. С него на Мирославу смотрел улыбающийся вихрастый перень, светлоглазый, тонкокостный, уже не ребенок, но еще и не взрослый. Она уловила ту самую тонкую грань, когда детство встречается с юностью. Она уловила ту нежность, почти страсть, с которой тонкие пальцы сжимают гриф скрипки. И нездешний туман во взгляде она тоже передала с убийственной точностью. Да, она была талантлива. Когда-то давным-давно…
И в душе колыхнулось что-то такое… непривычное, а из-под запертой двери, ведущей в каморку с ментальным хламом, хлынул чистый белый свет…
– …Мира, мне уже надоело! – У него звонкий, но уже ломающийся голос и широкая улыбка, говорящая о том, что ему не надоело. Нисколечко не надоело! Просто хочется с ней поговорить.
А ей хочется, чтобы он играл. Вот эту прекрасную сонату, название которой она уже забыла, но мелодию не забудет никогда.
– И мне тоже надоело, Мира! – В плечо толкают не зло, но ощутимо. – Давайте бегать, пацаны!
Лёха всегда называет их вот так «пацанами», не делает скидок на то, что Мирослава девочка.
– Потом, Лёха! – Она дергает плечом, сбрасывая его лапу. Тоже не зло, но ощутимо. Ей хочется дописать этот портрет и хочется, чтобы Тёмка доиграл эту свою сонату. Бегать ей тоже хочется, но потом, когда спадет наконец этот невыносимый зной.
– Когда – потом? – Лёха не сдается, он вообще по натуре победитель. Не то что они с Темкой.
– Вечером! – отвечает за нее Тёмка. – Мы будем бегать вечером, Лёха!
– Вечером у нас прятки! – Вечером у них прятки, а в Лехином голосе – нетерпение. – Прятки в Свечной башне! Вы что, забыли, пацаны!
Они не забыли. Они хотят в башню, но не хотят играть в эти дурацкие прятки, которые придумал Лёха. Или не Лёха? Или за Лёху уже все придумали?..
Эти мысли уже ее, взрослой Мирославы, способной не только слушать и видеть, но и анализировать. Откуда вообще взялась эта идея с прятками?! Кто вложил ее в Лехину голову?
– Завтра! – Тёмка бережно откладывает скрипку в сторону, ласково гладит кончиками пальцев ее полированную поверхность, а Мирославе хочется, чтобы точно так же он погладил ее по щеке. Это незнакомое и щекотное чувство. Это то, из чего могло бы родиться нечто большее, будь у них чуть больше времени, будь у них выбор…
– Сегодня! – Лёха хмурится и бычится. Он крупный, на голову выше Темки и на две головы выше Мирославы, но сейчас он похож на обиженного маленького ребенка. – Я хочу сегодня!
Они с Темкой переглядываются почти заговорщицки и немного виновато. У них сегодня другие планы, эти планы исключают и прятки, и самого Лёху. Сегодня Тёмка обещал проводить Мирославу домой, обещал с этаким небрежным равнодушием, вроде как между делом, но она знает, как ему хочется ее проводить. И она знает, как ей хочется, чтобы он погладил ее по щеке своими длинными пальцами. Вот такие у них планы на сегодняшний вечер. Какие уж тут прятки?!
– Можно? – Тёмка обходит мольберт, смотрит на свой портрет поверх ее плеча. – Я заберу это себе, да?
Он заберет это себе, а ей подарит сонату, сыграет специально для нее, или выстучит ритм пальцами, или насвистит. У него так ловко получается насвистывать мелодии.
– Забирай. – Мирослава пожимает плечами, словно ей все равно, хотя на самом деле ей приятно. Для себя она нарисует его портрет по памяти. По памяти она рисует так же хорошо, как Тёмка отбивает ритм, а Лёха бегает.
– …Вы вспомнили? – А этот голос уже не из прошлого, а из настоящего.
Как она вообще
