Таинственный сад. Маленький лорд Фаунтлерой - Фрэнсис Ходжсон Бернетт

Она засыпала Дикона вопросами, но её голубые глаза глядели задумчиво.

– А что же об этом в Мисселтвейте говорят? – спросила она. – Ну о том, что он поправился, весел и ни на что не жалуется?

– Никто ничего не понимает, – отвечал Дикон. – Мастеру Колину день ото дня всё лучше. И лицо уж не такое худое и бледное, и щёки округлились. Только он всё жалуется.

Дикон весело ухмыльнулся.

– Почему же? – спросила миссис Сауэрби.

Дикон хмыкнул:

– Не хочет, чтобы догадались. Если доктор узнает, что он встал на ноги, он ведь может и мистеру Крейвену отписать. А мастер Колин хочет сам ему обо всём рассказать. Он хочет каждый день упражняться, а когда мистер Крейвен приедет, взять да и войти к нему в комнату! Пусть видит, что он такой же, как все! Вот они с мисс Мэри и решили, что лучше немного поскулить да пожаловаться, чтобы никто не догадался, что на самом деле происходит.

Миссис Сауэрби тихо рассмеялась.

– Вот что я тебе скажу, – воскликнула она, – эта парочка, ей-ей, веселится вовсю. Разыгрывает целый спектакль, а ведь детей хлебом не корми, только дай спектакль разыграть! Ну же, Дикон, голубчик, рассказывай, что они ещё там вытворяют!

Дикон бросил полоть, выпрямился и принялся рассказывать. Глаза его весело блестели.

– Мастера Колина каждый день сносят на руках вниз и сажают в кресло-каталку. Он ещё Джона, лакея, ругает, что тот его несёт неосторожно. Притворяется, что ни рукой, ни ногой шевельнуть не может, и глаз не подымает, пока мы от дома не отъедем. А когда его в кресло сажают, стонет и жалуется. Им с мисс Мэри всё это до того нравится! Он стонет, а она приговаривает: «Бедный Колин! Тебе очень больно? До чего же ты ослабел, бедняжка!» Только вот беда: иногда им так и хочется прыснуть от смеха! Как в сад войдём и дверку за собой закроем, так они ну хохотать, ну хохотать, прямо задыхаются от смеха. А по дороге он лицо в подушки на кресле прячет, чтоб, не дай бог, никто из садовников не услышал.

– Что ж, пусть себе смеются, – отвечала весело миссис Сауэрби, – им от этого только польза будет. Куда как лучше от души посмеяться, чем порошки глотать! Глядишь, ещё и пополнеют!

– Да они уж и то! Вечно они голодны, только и думают, чего бы ещё поесть, да так, чтобы никто не заметил. Мастер Колин говорит: если всё время добавки просить, никто не поверит, что он так уж серьёзно болен. Мисс Мэри ему свою долю уступает, но он не соглашается: говорит, тогда она похудеет, а им надо вместе толстеть.

Услышав об этой трудности, миссис Сауэрби так расхохоталась, что едва не свалилась с изгороди, а вместе с нею расхохотался и Дикон.

– Вот что я тебе скажу, сынок, – проговорила, наконец успокоившись, миссис Сауэрби. – Я знаю, как им пособить. Бери-ка ты утром для них ведёрко парного молока, а я испеку деревенского хлеба с хрустящей корочкой, а не то булочек с изюмом, знаешь, ваших любимых. Парное молоко с хлебом – лучше ничего не придумаешь! Вот они червячка и заморят в саду, а дома барской едой, глядишь, и насытятся.

– Ах, матушка, – воскликнул с восхищением Дикон, – ты просто чудо! Всегда-то ты что-нибудь придумаешь! Вчера они уж и не знали, как быть: попросить добавки не решались, а наесться никак не могли.

– Они теперь растут, да так быстро, и здоровье к ним, что ни час, возвращается. В таких случаях дети всегда голодны, как волчата, всякая еда у них прямо в кости и в кровь идёт, – сказала миссис Сауэрби и улыбнулась широкой, как у Дикона, улыбкой. – Зато как они веселятся!

И она не ошиблась, эта удивительная и милая женщина, которая была настоящей матерью. Колин и Мэри от души веселились, разыгрывая свой «спектакль». Он их занимал и смешил до крайности. Однако навели их на этот замысел слова сиделки, а потом и доктора Крейвена. Они поняли, что следует вести себя осторожнее.

– Вы стали лучше есть, мастер Колин, – с удивлением заметила как-то сиделка. – Раньше вы ничего не ели, у вас от всего желудок болел.

– Теперь он у меня никогда не болит, – ответил Колин.

Заметив, однако, что сиделка с любопытством смотрит на него, вспомнил, что ему, пожалуй, рано ещё выздоравливать.

– Вернее, болит, но редко. Это всё свежий воздух…

– Возможно, – отозвалась сиделка, глядя на него всё с тем же странным выражением. – Надо посоветоваться с доктором Крейвеном.

– Как она на тебя уставилась! – воскликнула Мэри, как только они остались одни. – Верно, подозревает, что тут что-то не так!

– Ничего она не узнает! – заявил Колин. – Никто не должен пока ни о чём догадываться!

В то же утро явился доктор Крейвен. Он также был удивлён и, к крайнему неудовольствию Колина, забросал его вопросами.

– Ты много времени проводишь в парке, – начал он. – Куда вы ездите?

Колин принял свой излюбленный тон: он отвечал с достоинством, но так, словно мнение собеседника было ему решительно безразлично.

– Я не желаю это обсуждать, – заявил он. – Куда хочу, туда и еду. Людям велено не попадаться мне на пути. Не желаю, чтобы за мной следили! Вы же это знаете!

– Ты на весь день уезжаешь… Впрочем, вреда от этого как будто бы нет. Сиделка говорит, что ты стал гораздо лучше есть.

– Возможно, – отвечал Колин. Но тут его осенило: – Только это нездоровый аппетит.

– Вряд ли, – парировал доктор Крейвен. – Напротив, прогулки явно идут тебе на пользу. Ты пополнел, и цвет лица у тебя стал лучше.

– Может… может, я просто опух… меня лихорадит, – отвечал с мрачным видом Колин. – Кому жить осталось недолго, тот часто так выглядит.

Доктор Крейвен покачал головой. Он посчитал у Колина пульс, а потом поднял рукав и пощупал его руку.

– Нет, лихорадки у тебя нет, – задумчиво произнёс он. – И нездоровой пухлости тоже нет. Если и дальше так пойдёт, мой мальчик, можно будет забыть о смерти. Твой отец очень обрадуется, когда узнает, что тебе значительно лучше.

– Не вздумайте сообщить ему об этом! – прервал его Колин резко. – Он только огорчится, если мне опять станет хуже. Сегодня же ночью мне может опять стать хуже. Вдруг начнётся лихорадка? По-моему, она уже начинается. Не вздумайте писать моему отцу! Не смейте! Вы меня рассердили, а вам известно, что мне это вредно. У меня уже голова горит. Ненавижу, когда обо мне пишут! Ненавижу, когда обо мне говорят! Ненавижу, когда