Есенин - Виталий Безруков

Желая поддержать своего мужа, Дункан сняла с себя красный шарф и, выйдя на авансцену, стала размахивать им, как знаменем:

— Он красный! Я тоже красная! Это цвет жизни и энергии! — кричала она во всю силу своего голоса. — Материализм — проклятие Америки! Пускай я буду жить в России на черном хлебе и воде, чем здесь в лучших отелях! Вы ничего не знаете о любви, о духовной пище и об искусстве! Вы народ, который не хочет искусства! А искусство — превыше всех правительств!!!

Если стихи Есенина большинство зрителей так и не поняли, то уж революционные крики Айседоры дошли до всех и понравились далеко не многим. Большая часть партера, настроенная антибольшевистски, с возмущением стала покидать зал. Есенин вскочил на сцену и, подхватив конец шарфа Айседоры, тоже закричал: «Да здравствует советская Россия! Виват, Россия!»

Дункан призывно махнула рукой дирижеру, и оркестр, подчиняясь общему порыву, грянул «Интернационал». Началось всеобщее безумство. Есенин пел во весь голос: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!..» Айседора танцевала вокруг него, зрители галерки бросились вниз, в партер. В зале началась страшная неразбериха: кто-то свистел, кто-то бешено аплодировал, кто-то ругался. Нашлись любители подраться, под шумок пустив в ход кулаки. Все смешалось: крики, стоны, визг, свист. Внезапно двери распахнулись и в зал ворвалась конная полиция. К воплям людей добавилось ржание лошадей и свистки полицейских.

Случилось то, чего так боялся Юрок, «турне Дункан прервалось. Красная танцовщица потрясла Бостон! Айседора Дункан заявила, что она красная!» «Молчаливый муж знаменитой Дункан оказался просто русским хулиганом!» — запестрили американские газеты сенсационными заголовками. Официальные власти задались целью выслать скандальную пару из страны за «красную пропаганду» и аморальное поведение.

Есенин задумчиво глядел в окно. Холодный весенний дождь лил не переставая которые сутки подряд, словно высшие силы обрушили на Нью-Йорк свой праведный гнев. Настроение у Сергея было пасмурное. Он равнодушно смотрел на улицу, по которой взад-вперед сновали автомобили, обдавая прохожих фонтаном брызг. А люди, несмотря на дождь, спешили по своим делам, укрывшись зонтами, и сверху казалось, будто маленькие черепашки суетливо ползут в поисках пропитания.

От вчерашней встречи с Давидом Бурдюком, поэтом-футуристом, сподвижником Маяковского, было муторно. Бурлюк, бывший на скандальном концерте Дункан и Есенина, чувствовал себя напряженно. Сидя на самом кончике стула, он вымученно пытался поддерживать беседу, заискивающе расточая комплименты в адрес Айседоры Дункан, которая, полулежа на диване, потягивала из бокала шампанское и усиленно потчевала им гостя.

— Сергей Александрович, что за стихи вы читали на концерте? — спросил Бурлюк, когда повисла тоскливая пауза.

— Отрывок из поэмы, — кратко ответил Есенин и добавил, помолчав: — Будет называться «Страна негодяев».

— «Страна негодяев» — это Америка, как я вас понимаю?

Есенин утвердительно кивнул головой.

— Вы меня извините, но мне кажется, чтобы судить о стране и о ее народе, надо пожить в ней… съесть пуд соли, как говорят в России… Чтобы понимать людей, надо хотя бы говорить с ними на их языке. Я могу стать вашим гидом по Нью-Йорку! — В речи стареющего эмигранта зазвучали нравоучительные нотки, чего Есенин терпеть не мог.

— Я уже скоро четыре месяца… — Он вскочил с места, от первоначальной вежливости не осталось и следа. — Ни с кем пуд соли я тут есть не собираюсь! А если хотят со мной разговаривать, — махнул он рукой в сторону окна, — пусть учат русский язык!! И никуда я здесь не хочу идти… насмотрелся… Моя бы воля — убежал бы из этой страны без оглядки!!! Ну, ничего, скоро… — Есенин поглядел на жену и замолчал.

Неприятное воспоминание о вчерашнем дне, который закончился тем, что Есенин напился в ресторане, прервал стук в дверь. Вошел Ветлугин.

— Дождь как из ведра! Здравствуй, Сергей! — бодро поздоровался он, оставаясь стоять у двери. — Вы готовы? Айседора где?

Есенин кивнул в сторону спальни.

— Ты чего такой кислый? Перебрал вчера?.. Ну ничего, сейчас у Мани-Лейба поправишься. Выпьем на прощание!

— Веню Левина жду. Я позвал его с собой на вечеринку — за компанию, — прервал его Есенин.

— Вы с ним теперь «не разлей вода», — ядовито заметил Ветлугин. Услышав шаги, он взглянул в коридор: — А вот и он! Легок на помине! Вениамин Михайлович, наше вам с кисточкой, здравствуйте! — распахнул Ветлугин дверь перед Левиным, шутливо кланяясь.

— Я не опоздал? — с тревогой спросил Левин, здороваясь с Ветлугиным за руку.

— Нет-нет! Айседора еще не готова, — успокоил его Есенин. — Я потороплю ее. — Он выскочил на момент в спальню и вернулся с бумажкой в сто долларов. — Это я вам пока… Вы только прибыли в Америку, и с деньгами у вас негусто… в России вы меня тоже часто выручали.

— Я решительно не помню, чтобы я вам давал в России деньги, — до слез смутился Левин. — Но сто долларов я возьму с радостью, они нам с Зиной сейчас крайне нужны, а кроме того, они от вас, Сергей Александрович! От кого другого, — он покосился на Ветлугина, — с голода умирать буду — не возьму.

Вошла Дункан, одетая в легкое платье из розового тюля, более похожее на балетную тунику, поверх которого было наброшено красивое меховое манто. Левин почтительно поцеловал ей руку и, поглядев на Есенина с Ветлугиным, тоже одетых в новые пиджачные пары, почувствовал себя неловко в будничном наряде.

— Вениамин Михайлович! Одежда не имеет никакого значения! — поспешил успокоить друга Есенин. — Мы едем к поэтам. У Мани-Лейба соберутся только его друзья… и потом… «по одежке встречают, а по уму провожают!». Не бери в голову, Веня!

Пропустив Айседору вперед, они вышли из отеля, уселись в такси и отправились в Бронкс, рабочую окраину Нью-Йорка.

Всю дорогу, пока они ехали, Есенин, думал о чем-то своем, напевая вполголоса любимую мелодию песни «Ничто в полюшке не колышется!».

В отличие от Левина, который с восторгом разглядывал Нью-Йорк, он безразлично смотрел вперед, сидя рядом с Айседорой, и лишь кивком головы отвечал на ее вопросы.

Но вот такси остановилось у одного из новых шестиэтажных домов. Лифта не было, и компания, чертыхаясь, поднялась пешком на пятый этаж, где их уже с нетерпением ждали. Небольшая квартира еврейского рабочего — поэта Мани-Лейба и его жены, молодой красавицы Рашель, тоже поэтессы, — была до отказа набита мужчинами и женщинами разного возраста. Все собрались поглядеть на знаменитую танцовщицу Дункан и ее молодого мужа — поэта из советской России. Как только они вошли, вечер начался. Сразу же пошли по рукам стаканы с вином. Рашель подошла к Есенину и при всех обняла и поцеловала его в губы.

— Все время мечтала слиться с Есениным в поцелуе! Я слышала, Есенин — страстный любовник? — громко сказала она, вызывающе глядя на Дункан. — Моня, мой поцелуй чист, как поцелуй ребенка, — улыбнулась она мужу.

— Но который долго пролежал в спирту! — погрозил ей пальцем Мани-Лейб. — Я что! Я пожалуйста! Я для такого гостя маму не пожалею! — произнес он по-еврейски. Гости захохотали, понимая намек на разницу в возрасте Дункан и Есенина. Айседоре тоже не понравилась вольность Рашель. Она подняла стакан и повернулась к Есенину: «Серьеженька! Я тебя лублу!» — сказала она больше для окружающих и, как Рашель, залпом выпила вино.

Собравшиеся евреи, выходцы из России, Литвы и Польши, были связаны между собой общими деловыми интересами и имели отношение к литературе. Разговаривая на идиш, они не стеснялись в выражениях, зная, что Есенин и Дункан не поймут их.

— Старуха-то, старуха ревнует! Смех! — громко захохотала молоденькая еврейка, развязно прижимаясь в танце к своему партнеру. Есенин насторожился. Он сразу почувствовал, что их с женой пригласили в гости, как диковинных зверей.

Изадора выделялась среди окружающих своей одеждой, царственной элегантностью и исключительной простотой великой артистки, что вызывало досаду у присутствующих дам.

— Чего они по-своему… ну, по-вашему лопочут? — спросил Есенин у проходящего мимо Ветлугина.

— Пусть теперь тебе Веня Менделевич переводит! Он такой же еврей, как и я! — желчно ответил Ветлугин и, подойдя к Файнбергу, разливавшему всем вино из бутылки, прошептал: «Вы ему почаще подливайте! Тогда увидите настоящее лицо этого Есенина!» Но Есенину не надо было подливать. Одного стакана хватило, чтобы хмель ударил ему в голову. Стиснув зубы, он стал играть желваками, исподлобья поглядывая вокруг.

Почувствовав резко изменившееся настроение друга, Левин положил ему руку на плечо: «Не бери в голову Сергей! Здесь все завидуют вам. Айседора милостью Божьей великая артистка! Ты гениальный поэт, гордость России! А они кто? Пф-ф-ф!..»