Есенин - Виталий Безруков

— Yes! — Негр не заставил себя долго упрашивать и одним глотком осушил бокал.

— Ты, я вижу, не дурак выпить! — засмеялся Есенин. — Ничего… пей! В России тоже многие пьют за мой счет! Эй! — поманил он рукой официанта. — Еще виски! Yes! Две порции, — поднял он два пальца.

Когда виски было подано, Есенин взял свой бокал.

— Будь здоров! Как тебя там? Май нейм Езенин! Твой нейм? Как тебя зовут, черный человек?

— Yes! — догадался негр. — I am Jim! Jim!

— Ну, хрен с тобой! Джим так Джим, — чокнулся с ним Есенин.

Допив остатки, он встал и, придвинув к негру газеты со своими фотографиями, стукнул по ним кулаком.

— Рашен я! Русский поэт Сергей Есенин! Все! Адье! Скучно мне, брат, с тобой… Гуд бай, Америка! Гуд бай, Джим! Эй, официант! — свистнул он пронзительно. — Ко мне, сюда!

Мгновенно подлетевший официант склонился в почтительном поклоне. Видимо, Ветлугин, наврав про Есенина что-то необыкновенное, испугал их.

— Вот, я плачу… Сколько? Счет? — достал Есенин пачку банкнот.

Расплатившись и дав официанту на чай, он жестко сказал, показывая на негра:

— Мой друг… май френд Джим… в общем, он пусть все это, — он показал на оставшееся в бокалах виски, — допивайт! Yes? Понимайт? Компрене ву?

— Yes! Yes! — закивал, улыбаясь, официант и пододвинул все бокалы к негру.

— Гуд бай, Джим! — потянул Есенин руку на прощанье.

— Good buy, mister Ezenin! Thank you! Russian! — благодарно тряс негр есенинскую руку своими черными пальцами и низко кланялся.

Проходя между столиками, Есенин запел: «Выхожу один я на дорогу… сквозь туман кремнистый путь блестит…» А в голове билась, как птица в клетке, мысль: «Домой пора! Домой! В Россию!»

Он вышел на улицу. В тесноте каменного хаоса неба почти не было видно. Мимо куда-то спешили люди, и никому до него не было дела. Глубокая задумчивость опять охватила поэта. Лицо посерело словно от непреодолимой усталости. Не обращая внимания на отчаянные сигналы водителей, он пересек улицу и вошел в отель.

— Живой! Живой! Серьеженька! — бросилась ему на шею Дункан, лишь только он переступил порог номера. Она целовала его лицо, руки, одежду, потом опустилась на пол и обняла его ноги.

— Ну, полно! Полно, Изадора! — Есенин поднял жену. — Все хорошо! Ну, выпил немного! Ничего!

Дункан помогла ему раздеться и, усадив в кресло, сняла с него ботинки. Потом подкатила столик, на котором стояла бутылка шампанского и огромная ваза с фруктами.

— Виски плохо! Серьеженька! Надо дриньк шампанское!

Налив бокалы до краев, она уселась к нему на колени и, сделав глоток, поцеловала мужа в губы. Продолжая целовать Есенина после каждого глотка, она мигом осушила бокал, а потом, взяв Сергея за руку, потащила в спальню. Есенин не сопротивлялся. Ссора, происшедшая между ними, лишь подогрела его страсть. Срывая друг с друга одежду, они упали на кровать и, забыв обо всем на свете, предались буйству плоти. Они и в любви оба были гениальны. Эротическим фантазиям Айседоры, как и в танце, не было предела, все тайны плотских утех открывала она для него, а Есенин отвечал ей своей неутомимостью…

Все последующие выступления Дункан в Нью-Йорке прошли с большим успехом и неизменно заканчивались выходом Есенина «на поклон» в русском наряде. Айседора провозглашала здравицу в честь советской России и своего мужа, гениального русского поэта Сергея Есенина. Популярность Дункан была огромна, залы всегда были переполнены восторженными зрителями. Где бы она ни появилась с Есениным, которого теперь не отпускала от себя ни на шаг, вокруг нее тут же собирались толпы репортеров, и Дункан, обнимая мужа, говорила им одно и то же: «Коммунизм — единственное будущее всего мира! Он красный! И я тоже! Это цвет женщин и энергии!»

И казалось, Есенин смирился. Он припомнил, как выходили они с Клюевым году в 14-м, в салоне Гиппиус, ряженные в «мужичков», и пели частушки под балалайку, чтобы получить известность. «Раз так надо — хрен с ним!» — думал он, изрядно напиваясь шампанским, пока Айседора танцевала на сцене.

Из Нью-Йорка они уехали в Филадельфию, но там успешно начавшееся было турне приостановилось.

— Айседора! Сенсационная новость! Мэр Индианаполиса запретил тебе въезд в город! — с отчаянием в голосе заявил Сол Юрок, входя в номер Дункан. — Он боится твоих «большевистских речей»!

Дункан, царственно прохаживаясь по номеру в полупрозрачном халате, изредка затягиваясь сигаретой в длинном мундштуке, равнодушно выслушала сообщение своего импресарио.

— Что случилось? — спросил вышедший из спальни Есенин, кивком головы здороваясь с Юроком.

— Мы не едем в Индианаполис! Мэр не хочет скандала! Он боится нас, май дарлинг! — объяснила мужу Айседора.

— Ну и хер с ним! — пожал плечами Есенин.

— Хер з ним! — повторила за ним Айседора. — Мне удалось сказать то, что я хотела сказать, и это главное!.. А остальное… Америка — большая страна! Буду танцевать в другом штате!

Есенин засмеялся. Его веселило, когда Айседора ругалась по-русски, до конца не понимая смысл слов. Но Юрок не был расположен шутить. Он явно нервничал.

— Айседора, я хочу тебя серьезно предупредить: первый, пусть даже самый незначительный инцидент приведет к отмене всего турне!

Дункан ничего не ответила. Загасив в пепельнице окурок, она величественно проследовала в ванную.

— Сол, шампанское будешь? — спросил Есенин, наливая себе полный бокал. Юрок отрицательно покачал головой. Он хотел было высказать все, что он думает, но, увидев мутный взгляд Есенина, поостерегся.

— Good buy! — холодно бросил он, уходя.

— Гуд бай, Сол! — поднял ему вслед бокал Есенин.

Сол Юрок пустился на хитрость, — он не допускал корреспондентов к Дункан, заявляя, что она никого не принимает ввиду сильного переутомления.

Какое-то время его уловка действовала: со страниц газет исчезли статьи с шокирующими высказываниями Дункан о советской России, а Есенин терпеливо сносил свое унизительное положение просто «мужа Айседоры Дункан». Но в Бостоне, куда они приехали для выступления, случилось то, что рано или поздно должно было произойти: Есенин не выдержал. Пружина его терпения лопнула!

Заканчивая свое выступление перед десятитысячной аудиторией концертного зала, Дункан под овации исполнила на «бис» свой любимый вальс Брамса и, прервав крики восторга и аплодисменты, как всегда, вывела на сцену Есенина. На сей раз на нем не было «русского наряда». Он был одет в смокинг, крахмальную рубашку, галстук-бабочку и лаковые ботинки. Лицо его было бледнее обычного.

— Это мой муж! Гениальный русский поэт Сергей Есенин! — представила она мужа, но Есенин вырвал свою руку и, отстранив Айседору, вышел вперед.

— Муж знаменитой мадам Дункан?!! — крикнул хрипловатым голосом. — Найн! Хер вам!!! — Сделав рукой неприличный жест, он засунул пальцы в рот и оглушительно свистнул…

Слушай! Америка — жадная пасть, —

погрозил он залу кулаком, —

А Россия… вот это глыба…Лишь бы только Советская власть!Мы, конечно, во многом отстали.Материк наш:Лес, степь да вода…

Зал настороженно притих, слушая этого странного русского. Американцы, не понимая ни слова, тем не менее почувствовали всю мощь есенинского темперамента, который строчками своей новой поэмы, с гневом и болью, хлестал их по сытым самодовольным лицам:

Из железобетона и сталиВы настроили города!..………………………………………………..

Места нет здесь мечтам и химерам,Отшумела тех лет пора.Все курьеры, курьеры, курьеры,Маклера, маклера, маклера! —

как ножом или штыком вонзал он безжалостно в сидящих джентльменов каждое свое слово.

От еврея и до китайца,Проходимец и джентельмен,Все в единой графе считаютсяОдинаково — бизнесмен!.. Биз-нес-мен!

На цилиндры, шапо и кепиДождик акций свистит и льет.Вот где вам мировые цепи!Вот где вам мировое жулье!

Из дальних рядов послышались аплодисменты. Это студенты из Гарвардского университета и юноши и девушки из Бостонской школы искусства и музыки поддержали поэта. Среди них нашлось несколько человек, которые стали громко переводить для остальных есенинские строчки:

Если хочешь здесь душу выразить,То сочтут: или глуп, или пьян.Вот она, мировая биржа!Вот они, подлецы всех стран!!!

— Bravo, Ezenin! Bravo! — раздалось вместе с аплодисментами. Почувствовав поддержку и одобрение, Есенин спрыгнул в зал. Он стащил с ноги ботинок и, идя по центральному проходу между рядами, стал стукать подошвой каждую подвернувшуюся лысину респектабельного буржуа. Зрители, воспринявшие это как часть выступления, зааплодировали, а задние ряды и галерка разразились хохотом и свистом, и вот уже вся многотысячная толпа кричала: «Браво, Есенин! Bolshevik! Red Ezenin! Red!»