Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

— Вы должны готовиться к своим текстам, как к боксерскому поединку, Маркус: несколько дней надо тренироваться процентов на семьдесят от максимума, чтобы в вас вскипела и забурлила ярость, которую вы выплеснете только в вечер боя.

— Что это значит?

— То, что, когда вам приходит идея, надо не превращать ее в ту же секунду в один из своих нечитабельных рассказов и печатать на первой странице журнала, который сами же и возглавляете, а хранить поглубже в себе, чтобы она созрела. Вы должны не давать ей выхода, позволить ей разрастаться внутри вас, пока не почувствуете, что время пришло. Это у нас будет номер… До какого мы добрались?

— До восемнадцатого.

— Нет, до семнадцатого.

— Зачем спрашивать, если сами знаете?

— Чтобы проверить, следите вы или нет.

— Значит, семнадцатый, Гарри… Превращать идеи…

— …в озарения.

Во вторник, 1 июля 2008 года, в зале для свиданий тюрьмы штата Нью-Гэмпшир я затаив дыхание слушал рассказ Гарри о том, как вечером 3 августа 1975-го, когда он готов был покинуть Аврору и на полной скорости вылетел на шоссе 1, какая-то встречная машина вдруг развернулась и погналась за ним.

Воскресенье, 3 августа 1975 года, вечер

Сперва он решил было, что это полиция, но у машины не было ни мигалки, ни сирены. Она мчалась за ним по пятам и сигналила, непонятно почему. Он вдруг испугался вооруженного ограбления, попытался еще прибавить скорость, но преследователь сумел его обогнать и прижать к обочине, встав поперек дороги. Гарри выскочил на шоссе, готовый драться, но из машины вышел человек — и он узнал Лютера Калеба, шофера Стерна.

— Вы что, совсем охренели? — заорал Гарри.

— Профу профения, мифтер Квеберт. Я не хотел ваф напугать. Это мифтер Фтерн, он непременно хофет ваф видеть. Я ваф уве нефколько дней иффу.

— И что от меня надо мистеру Стерну?

Гарри весь дрожал, от избытка адреналина сердце выпрыгивало из груди.

— Я не внаю, мифтер Квеберт, — ответил Лютер. — Но он фкавал, это офень вавно. Он вдет ваф у фебя.

Гарри неохотно уступил настояниям Лютера и согласился ехать за ним в Конкорд. Спускалась ночь. Они добрались до громадного поместья Стерна, и Калеб, не говоря ни слова, провел Гарри в дом, на просторную террасу. Элайджа Стерн в легком халате сидел за столом и пил лимонад. Увидев входящего Гарри, он немедленно встал и двинулся ему навстречу с явным облечением на лице:

— Черт возьми, дорогой Гарри, я уж думал, что вас никогда не найдут! Спасибо, что пришли сюда в столь поздний час. Я вам звонил, я вам письмо написал. Каждый день посылал за вами Лютера. И ни слуху ни духу! Куда вы подевались?

— Меня не было в городе. А что за срочность?

— Я все знаю! Все! И вы хотели скрыть от меня правду?

Гарри похолодел: Стерн знал про Нолу.

— О чем вы говорите? — пробормотал он, чтобы потянуть время.

— О Гусиной бухте, о доме, черт вас раздери! Почему вы мне не сказали, что чуть не вернули дом из-за денег? Мне сообщили из бостонского агентства. Они сказали, что вы с ними договорились завтра привезти ключи, вот почему все так срочно! Мне совершенно необходимо было с вами поговорить! Мне ужасно жаль, что вы собрались уезжать! Мне не нужны деньги от аренды дома и хочется поддержать ваши писательские планы. Я хочу, чтобы вы оставались в Гусиной бухте столько, сколько вам нужно, чтобы закончить роман, как вы к этому отнесетесь? Вы сказали, что это место вас вдохновляет, так зачем уезжать? С агентством я уже все уладил. Я очень ценю искусство и культуру; если вам хорошо в этом доме, поживите еще несколько месяцев! Я буду гордиться, что помог в создании великого романа. Не отказывайтесь, среди моих знакомых не так уж много писателей… Я действительно считаю своим долгом вам помочь.

Гарри с облегченным вздохом рухнул на стул. Он немедленно принял предложение Элайджи Стерна. Это была неслыханная удача: пожить еще несколько месяцев в Гусиной бухте и, черпая в Ноле вдохновение, закончить свой великий роман. Если не швыряться деньгами и не надо будет платить за дом, ему вполне хватит на жизнь. Он еще немного посидел со Стерном на террасе, поговорил с ним о литературе, только чтобы не показаться невежливым своему благодетелю: единственным его желанием было поскорей вернуться в Аврору, увидеть Нолу и сообщить ей, что он нашел выход. Потом ему пришло в голову, что она, быть может, уже побывала в Гусиной бухте, без предупреждения. Вдруг она обнаружила запертую дверь? Вдруг она поняла, что он удрал, что готов был бросить ее? Внутри у него все сжалось, и как только позволили приличия, он ушел и помчался на всех парах в Гусиную бухту. Поскорей отпер дом, открыл ставни, включил воду, газ и электричество, разложил свои вещи по местам и уничтожил все следы своей попытки бегства. Пусть Нола никогда не узнает. Нола, его муза. Без нее он ничего не мог.

— Ну вот, — подытожил Гарри, — вот так я смог остаться в Гусиной бухте и продолжать писать. Собственно, в следующие недели я только этим и занимался: писал. Писал как одержимый, лихорадочно, не зная дня и ночи, голода и жажды. Писал без остановки, писал до рези в глазах, до боли в руке, в голове, везде. Писал до тошноты. И все это время Нола заботилась обо мне. Она приходила ухаживать за мной, кормила меня, укладывала спать, водила на прогулку, когда видела, что я выдыхаюсь. Скромная, незримая, вездесущая: благодаря ей все было возможно. А главное, она перепечатывала написанное на машинке, маленьком портативном «ремингтоне». И нередко уносила с собой кусок рукописи почитать. Без спросу. А на следующий день комментировала. Обычно она осыпала меня похвалами, говорила, что текст потрясающий, что она никогда не читала таких прекрасных слов; ее большие влюбленные глаза придавали мне невероятную веру в себя.

— А что вы ей сказали про дом? — спросил я.

— Что я люблю ее больше всего на свете, что я хотел остаться рядом с ней и сумел договориться с банкиром о продлении аренды. Эту книгу я смог написать благодаря ей, Маркус. Я больше не ходил в «Кларкс», почти не бывал в городе. Она опекала меня, она занималась всем. Даже говорила, что я не могу сам ходить за покупками, потому что не знаю, что мне нужно, и мы ездили за продуктами вместе, в отдаленные супермаркеты, где мы могли быть спокойны. Когда она обнаруживала, что я пропустил обед или ужинал шоколадными батончиками, то очень сердилась. Как она чудесно сердилась… И как бы я хотел, чтобы она так нежно сердилась всегда, в моем творчестве, в моей жизни…

— Значит, вы действительно написали «Истоки зла» за несколько недель?

— Да. Меня охватила какая-то творческая лихорадка; больше она не повторялась никогда. Из-за любви ли она вспыхнула? Вне всякого сомнения. По-моему, когда Нола исчезла, частица моего таланта исчезла вместе с ней. Понимаете теперь, почему я вас уговариваю не волноваться, когда у вас проблемы с вдохновением?

Охранник объявил, что время посещения истекает, и велел заканчивать.

— Значит, вы говорите, что Нола уносила рукопись с собой? — быстро переспросил я, чтобы не потерять нить разговора.

— Она уносила то, что перепечатала. Читала и высказывала свое мнение. Маркус, этот август семьдесят пятого — это был рай. Я был так счастлив! Мы были так счастливы… Но меня все равно преследовала мысль, что кто-то про нас знает. Кто-то, способный измазать зеркало всякой дрянью. Этот самый кто-то мог следить за нами из леса и все видеть. От этой мысли мне становилось дурно.

— Вы из-за этого решили уехать? Вы же договорились уехать вместе вечером тридцатого августа — почему?

— А это, Маркус, из-за одной ужасной истории. Вы записываете?

— Да.

— Я вам сейчас расскажу очень важную вещь. Чтобы вы поняли. Но я не хочу, чтобы это пошло дальше.

— Не беспокойтесь.

— Знаете, эта наша неделя на Мартас-Винъярде… На самом деле Нола не говорила родителям, что она у подруги, она просто сбежала. Уехала, никому ничего не сказав. Когда я снова ее увидел, на следующий день после возвращения, она была ужасно грустная. Она сказала, что мать избила ее. У нее все тело было в синяках. Она плакала. В тот день она мне рассказала, что мать наказывает ее за любой пустяк. Что она ее бьет железной линейкой, а еще проделывает с ней ту мерзость, какую они творят в Гуантанамо, как бы топит: наливает таз, хватает дочь за волосы и сует головой в воду. Говорит, для того, чтобы ее освободить.

— Освободить?

— Освободить от зла. Что-то вроде крещения, я так думаю. Иисус в Иордане или что-то вроде. Я сначала не мог поверить, но доказательства были налицо. Тогда я спросил:

«Кто же с тобой так обращается?» — «Мама». — «А отец почему не вмешивается?» — «Папа запирается в гараже и слушает музыку, очень громко. Он всегда так делает, когда мама меня наказывает. Не хочет слышать». Нола не могла больше, Маркус. Она больше не могла. Я хотел разобраться с этой историей, повидаться с Келлерганами. Это надо было прекратить. Но Нола умоляла меня ничего не делать, говорила, что у нее будут страшные неприятности, что родители точно увезут ее из города и мы больше никогда не увидимся. Но так продолжаться не могло. И вот ближе к концу августа, числа двадцатого, мы решили, что надо уехать. Быстро. И тайно, конечно. Мы назначили отъезд на тридцатое августа. Хотели доехать до Канады, пересечь границу в Вермонте. И отправиться, например, в Британскую Колумбию, поселиться в бревенчатой хижине. Прекрасная жизнь на берегу озера. И никто бы никогда не узнал.