Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира - Розалин Майлз

а с ними и рассудок, и последние сорок лет жизни провела в клинике для душевнобольных в штате Вашингтон; Бьюлетт задушил неизвестный убийца в ее собственной роскошной спальне – и сбежал, прихватив коллекцию камней и прочие ценности. Тем из женщин, кто предпочитал странствовать «в одиночку и без защиты», империя умела напоминать, почему защита им все-таки нужна. Приключение оставалось мужской прерогативой – и искательнице приключений, решившей на свой страх и риск вторгнуться в мужскую сферу, это грозило гибелью.

Золотоискательницы, «девушки, живущие от себя», женщины-путешественницы, предпринимательницы, просто искательницы приключений – все они принадлежали к племени колонизаторов, все, так или иначе, обладали хоть каким-то выбором. Самыми несчастными и беспомощными из женщин империи стали, разумеется, те, кого колонизировали – кто, просто родившись в определенной стране, в силу этого подпадал под власть белых мужчин, в дополнение к мужчинам-соплеменникам. Ибо, как напоминают нам «девушки из салунов», вместе с прочими невидимыми цепями колонизаторы экспортировали из родной страны старинное разделение женщин на мадонн и шлюх – и навязывали новым мирам ценности и ограничения старого мира. А ведь эти «девственные земли» (какая характерная метафора!) вовсе не лежали, раскинувшись, в сладком ожидании великого белого мужчины, чья мощь пробудит их от векового сна. Во всех уже были свои общественные и политические системы, и в большинстве из них женщины подчинялись мужчинам. Но колонизация, с ее неизбежным и жестким столкновением интересов, выстраивала новую пирамиду власти, новую иерархию, в которой превосходство белых смешивалось с уже существующим владычеством мужчин, сексизм скрещивался с расизмом, и туземные женщины оказывались в самом низу пирамиды – самыми угнетенными и презираемыми.

Порой статус аборигенки чудовищно падал даже в глазах ее соплеменников. Один миссионер на Новых Гебридах, доктор Кодрингтон, рассказывал, как женщина случайно увидела, как юноша, только что прошедший инициацию, совершает очистительное омовение. Она немедленно бросилась в школу миссии каяться в своем «грехе»; но мужчины из племени побежали за ней следом, и она покорилась им, сдалась и безропотно позволила закопать себя живьем.

Подобное презрение к ценности жизни женщины наблюдалось почти на всех территориях империи – и, несомненно, было серьезным препятствием к тому, чтобы белые «господа» заинтересовались «низшими расами», начали им симпатизировать или понимать. Сами они также не видели в женщине полноценного человека, но у них это принимало противоположную форму экзальтированного почитания «прекрасных дам». И искатели приключений, закаленные в боях и странствиях, и юные, вчера из родной Британии, колониальные администраторы – все видели в мужчинах-туземцах безнадежных, неисправимых дикарей, и это убеждение лишь подкрепляли такие сцены, как жертвоприношение в 1838 году девушки-подростка.

…раскрашенную наполовину красной, наполовину черной краской, ее привязали к своего рода лестнице, поджарили на медленном огне, а затем расстреляли из луков. Главный жрец вырвал у нее сердце и съел; остальное тело разрезали на мелкие кусочки и отнесли в корзинах на соседнее поле. Там из тела выдавили кровь и полили ею посевы, чтобы лучше росли. Плоть, растертую в кашицу, растерли по клубням, бобам и семенам, чтобы увеличить их плодоносность[323].

Быть может, англосаксонские мужчины не одобряли, когда девушек жарят живьем – особенно если девушки хороши собой и их можно было бы использовать как-нибудь иначе; но во всех прочих отношениях поведение имперских мужчин с туземками подтверждало, что эти женщины, уже подвластные собственным мужчинам, теперь колонизованы вдвойне. Центральной метафорой империи стала «девственная земля», ждущая своего насильника – неудивительно, что всех женщин на этой земле завоеватели считали по праву своими. В каждой стране солдат, купцов и чиновников ждало множество потенциальных наложниц; и такова была уверенность в превосходстве белого человека, что колонизаторы не сомневались – они оказывают этим женщинам высокую честь, и те должны радоваться, что до них снизошли.

Однако женщины, на долю которых выпадала эта «привилегия», на деле нередко сталкивались с худшим из обоих миров. Первым и архетипическим примером стала судьба Малинче, «мексиканской Евы», ацтекской аристократки, которую преподнесли в дар Кортесу с целью умиротворить завоевателя, вторгшегося в Мексику в 1519 году. Она стала для него не только любовницей, но и переводчицей, и советницей; считается, что именно благодаря ей политика Кортеса в отношении ее страны и народа оставалась довольно умеренной. Однако современники звали ее «Ла Вендида» – «та, что продается», или попросту «Ла Чинкада» – «та, которую трахают»[324].

Для некоторых женщин это становилось первым шагом к власти и влиянию. Когда сэр Уильям Джонсон, британский губернатор Североамериканских колоний и суперинтендант по делам индейцев (удобное совмещение должностей, не правда ли) взял себе в любовницы молодую женщину из племени мохоков, едва ли он подозревал, что это изменит ход местной истории. Но «Молли Брант», как он ее назвал, оказалась незаменимой в переговорах Джонсона с местными племенами: именно она договорилась о границах племенных территорий и других решениях, доживших до наших дней. Джонсон так уважал Молли, что сделал ее хозяйкой своего дома; начиная с 1759 года она родила ему девятерых детей и жила с ним в официальной резиденции, как жена, до самой его смерти, а после этого получила от благодарного британского правительства личную пенсию за свои услуги.

Некоторым мужчинам туземки становились настоящими женами. Многие испытывали к ним привязанность и уважение, как этот офицер из Компании Гудзонского залива в Канаде, что писал домой о своей подруге из племени оджибве, решительно отказываясь называть ее любовницей:

Пока я еще ни слова не сказал о своей жене, и, быть может, вы сделали вывод, что я ее стыжусь. В этом, однако, вы ошибетесь. Верно, она не создана блистать во главе стола у какого-нибудь аристократа – но для той среды, где ей предстоит находиться, подходит куда лучше какой-нибудь светской бездельницы… Что же до красоты, то ее внешность вполне устраивает мужа – этого достаточно[325].

И все же гораздо чаще «местные жены» имперских мужчин слышали в свой адрес «эта краснокожая», «черномазая», «скво» – или что-нибудь намного, намного обиднее. Хуже всего обстояло дело в Австралии, где белые мужчины видели в аборигенах не просто низшую расу, но какой-то низший вид животных, и обращались с ними хуже, чем с собаками или лошадьми. Вот безыскусное свидетельство Сары, «аборигенки… около двадцати лет», которую спас в 1837 году «примиритель аборигенов» Джордж Огастес Робинсон:

Вопрос: Кто тебя увел?

Ответ: Джеймс Аллен, зверобой, и с ним Билл Джонсон.

Вопрос: Сколько тебе было лет?

Ответ: Я была уже большая.

Вопрос: Как они тебя увели?

Ответ: Обвязали шею веревкой и повели, как собаку.

Вопрос: Куда они пошли?

Ответ: Мы ночевали в буше. На ночь они связывали мне руки и ноги.

Вопрос: Зверобои били женщин?

Ответ: Да, очень часто. Еще они отрезали одному мальчику ухо, и он умер, и еще одной женщине вырезали кусок мяса из ягодицы.

Вопрос: А Даттон тебя бил?

Ответ: Да, кнутом…

Как выяснил Робинсон, и порка аборигенок, и практика вырезания мяса из их ягодиц, когда недоставало еды, были так широко распространены, что зверобои яростно сопротивлялись покушениям на эти их «права» над своим «имуществом». Робинсону пришлось собрать множество свидетельств такого рода, чтобы убедить белых администраторов: аборигенки вовсе не счастливы (как обычно считалось) со своими белыми господами и не мечтают остаться с ними до конца жизни.

Конечно, стоит признать, что отношения между покорителями и покоренными далеко не всегда были так беспросветно черны. Женщины империи, движимые религиозными принципами или человеколюбием, особенно часто старались облегчить участь тех, кому, по-видимому, по эту сторону могилы больше ждать помощи было не от кого. На рубеже веков в Лахоре, Пакистан, одна сотрудница местного здравоохранения, вызванная на трудные роды, так описывала то, что увидела:

Три часа, холодное зимнее утро… дом неприкасаемых – крохотная земляная хижина, размером, должно быть, восемь на двенадцать квадратных футов. В единственной комнате десять человек – три поколения семьи, и все, кроме самой пациентки, крепко спят. Тут же овца, пара коз, несколько кур и корова: все они в доме, поскольку хозяин не доверяет соседям. Единственный источник освещения – лучина в глиняном горшке. Единственные источники тепла – тела людей и животных. Единственное отверстие – дверь, и она сейчас закрыта. В небольшой нише в задней части комнаты стоят друг на друге четыре складные койки, все занятые членами семьи. Женщина рожает на третьей койке снизу[326].

Нельзя было терять ни секунды, но тут акушерка столкнулась с неожиданной проблемой: она была небольшого роста и не могла достать до роженицы. По счастью, возле нагромождения коек прикорнула корова. Акушерка влезла ей на спину – корова не возражала – и, после долгих усилий, помогла благополучно появиться на свет «паре крошечных индусов, мальчику и девочке!»

Взаимодействие между женщинами империи не всегда сводилось к одностороннему потоку благодеяний от колонизаторов к колонизованным. Шотландская