Железо и кровь. Франко-германская война - Бодров Андрей

Карательные меры становились все более разнообразными. Неделю спустя прусский кронпринц записал в своем дневнике: «Мы вынуждены энергично конфисковывать оружие у населения. Повсеместно в наши патрули стреляют, большей частью трусливо, из засады. Нам не остается ничего иного, кроме как принимать контрмеры — поджигать дома, из которых стреляют, брать заложников или требовать контрибуции. Все это ужасно, но необходимо для того, чтобы избежать более масштабных несчастий»[464]. Начало партизанской войны было тревожным сигналом; однако надежда на скорый мир мешала к нему прислушаться.

Глава 8

Падение Бонапарта

Первые августовские поражения быстро наэлектризовали атмосферу в стране. Правительству пришлось вновь созвать Законодательный корпус, отправленный на каникулы с началом войны. Для сторонников Империи созыв парламента виделся свидетельством растерянности правительства. Близкий к императорской семье писатель Проспер Мериме мрачно предсказывал: «Здесь [в Париже] я не наблюдаю ничего, кроме беспорядка и глупости. Скоро должны собраться обе Палаты, — они очень помогут пруссакам <…> Я ожидаю через неделю провозглашения республики, а через две — появления пруссаков»[465].

Организация обороны и поиск новых решений перед лицом угрозы завоевания действительно в немалой степени были вопросами политическими. Депутаты-республиканцы немедленно перешли в наступление. Они безуспешно требовали создания парламентского Комитета обороны, что подспудно означало бы переход власти от правительства к Парламенту. 9 августа правительству Оливье пришлось уйти в отставку под градом обвинений в том, что оно ввергло Францию в войну неподготовленной. Из окон Бурбонского дворца депутаты могли видеть площадь Согласия, впервые с начала войны заполненную не ликующей, а враждебно настроенной толпой.

Новый кабинет под началом престарелого графа Паликао, занявшего также пост военного министра, был составлен почти исключительно из малоизвестных стране людей, лишенных всякого политического веса. Это вполне отвечало амбициям императрицы-регентши, желавшей, вопреки тексту конституции, получить полную свободу рук. При этом Евгения мудро отклонила совет экс-премьера Оливье превентивно арестовать лидеров республиканцев, опасаясь развязать тем самым «гражданскую войну под огнем неприятеля»[466]. Всеми силами желая избежать постоянного давления общественного мнения, новое правительство перевело обсуждение военных вопросов в формат парламентского секретного комитета, заседания которого проходили в закрытом режиме. Наиболее активную роль здесь играли представители оппозиции. Они требовали придать обороне общенациональный характер.

В защиту этого тезиса ораторы-республиканцы выдвинули целый ряд аргументов. Молодой адвокат Леон Гамбетта затронул самую болезненную тему: инертность правительства способна разрушить национальное единство. Говоря об оставляемых почти без боя Эльзасе и Лотарингии, он подчеркивал, что лишенное всяких средств борьбы население края, «наш авангард против наследного врага», не может не чувствовать себя преданным. «Столько храбрых людей там должно будет спросить себя, не лучше ли вновь обрести немецкое иго»[467], — заявил, перекрывая протестующие крики коллег, оратор. Депутат-эльзасец Пьер Ташар, только что вернувшийся из родного департамента, подтвердил, что его соотечественники там преисполнены патриотизма, но оставлены армией совершенно без оружия, включая национальную и мобильную гвардию Страсбурга, Нёф-Бризака и Бельфора. Он заявил: «…в Эльзасе царит одно лишь чувство <…> чувство глубокого уныния и чуть ли не разочарования — видеть себя брошенными правительством»[468].

Уже тогда, в последние недели августа, был высказан ряд идей, которые получат свое полное воплощение лишь с установлением республики. Одной из таких идей было децентрализовать военные усилия, предоставив соответствующие полномочия властям департаментов, муниципалитетов и сельских коммун. Привыкшая к совершенно иному ритму бюрократическая машина в столице попросту не справлялась с грузом свалившихся на нее задач, требовавших неотложного решения. Второй идеей, выдвинутой бретонцем Эмилем де Кератри, была организация партизанского движения, призванного замедлить продвижение неприятеля. Задача виделась тем более неотложной, ввиду плачевной ситуации, которая сложилась с вооружением и снаряжением мобильной гвардии. Правительство, однако, отвергало систему и лишь поддерживало единичные инициативы, подобные примеру Натаниэля Жонстона — крупного винного негоцианта из Бордо и ярого бонапартиста, сформировавшего за свой счет отряд из 500 добровольцев.

Отовсюду поступали все новые известия о том, что декрет о призыве под ружье всех бездетных мужчин от 25 до 35 лет реализуется плохо. Существенной проблемой оставалось то, что военный министр Паликао занимался потребностями исключительно регулярных сил. Обеспечение оружием и всем необходимым национальной гвардии входило в сферу компетенции министра внутренних дел Анри Шевро, который, разумеется, во всем зависел от содействия армии. Он оправдывался перед депутатами недостатком современных винтовок. Однако оппозиция видела в раздаче населению даже самого устаревшего оружия средство побороть панику, волна которой уже поднималась в приграничных департаментах[469] и грозила вскоре докатиться до столицы. Именно вопросу вооружения Парижа оказалось посвящено последнее заседание секретного комитета 26 августа, когда депутаты узнали о продвижении неприятеля к городу и реальности перспективы осады.

Реагируя на эту угрозу, оппозиция потребовала передать дело вооружения столицы в руки недавно назначенного военным губернатором Луи Трошю. Последний, однако, не пользовался доверием бонапартистов. После анонимной публикации своей нашумевшей книги «Французская армия в 1867 году», которая уже цитировалась выше, и вплоть до самой войны Трошю был отстранен от командования. Политическое кредо генерала Трошю было несколько неопределенным даже в традиционно богатом на оттенки французском политическом спектре. Было известно и о контактах генерала с оппозицией, объясняемых им желанием способствовать политическому «примирению»[470].

Левые, однако, все более открыто заявляли, что интересы династии и бонапартистской партии начинают вступать в противоречие с интересами обороны и всей нации. А это неизбежно подводило к мысли и о том, что нация должна вернуть в свои руки власть. Именно поэтому, согласившись на вооружение национальной гвардии, правительство не спешило открывать государственные арсеналы. Тем не менее, по данным МВД, ко 2 сентября национальным гвардейцам в 56 департаментах было выдано почти 481 тыс. ружей[471]. Несмотря на внушительность этой цифры, мера приобрела не столько военное, сколько политическое значение, являясь уступкой общественному мнению.

Власти продолжали внушать французам ложные надежды. Граф Паликао с парламентской трибуны сообщал, что необученная мобильная гвардия крепости Туль совершила вылазку и разгромила два полка прусской гвардии (что, разумеется, было вымыслом от начала до конца). Он также уверял депутатов, что правильная осада такой огромной крепости, как Париж, невозможна и что у неприятеля попросту нет столько солдат. Из этого вытекала вторая опасная иллюзия военного министра, заключавшаяся в том, что противник не сможет полностью прервать и коммуникации столицы: «из Парижа всегда можно будет отдать распоряжения по всей Франции»[472]. Ошибочность этих расчетов очень скоро подтвердится, заставляя французов быстро терять веру в успокоительные заверения.