Железо и кровь. Франко-германская война - Бодров Андрей

Впрочем, возможности министра внутренних дел по «республиканизации» административного аппарата были невелики и ограничивались лишь верхушкой — префектами и супрефектами. Выборные генеральные советы департаментов, составленные из местных влиятельных лиц — «нотаблей», — оставались неизменными и не всегда демонстрировали приверженность распоряжениям новых властей в Париже. К концу 1870 г. отношения между ними и Гамбеттой вступят в фазу открытого конфликта.

Был полностью обновлен и руководящий состав префектуры полиции, что, правда, скорее выпустило ситуацию в столице из рук правительства. У Парижа появился собственный мэр, ветеран революционного движения Этьен Араго. Временные мэры были назначены и в каждый из двадцати столичных округов. Один из самых беспокойных из них, Монмартр, был вверен молодому врачу Жоржу Клемансо, в будущем выдающемуся французскому политику и государственному деятелю[497].

Далеко идущие последствия имело также решение правительства национальной обороны остаться в Париже, несмотря на неминуемую блокаду. Многие современники и историки видели в этом роковой просчет. Шарль де Фрейсине справедливо указывал, что, оставшись в Париже, правительство фактически заранее приравняло падение города к капитуляции страны, «это заведомо подорвало сопротивление Франции и свело его к защите Парижа. Кроме того, это наложило свою фатальную печать на операции собранных в провинциях армий, оно принудило их вращаться вокруг освобождения столицы вместо того, чтобы развиваться в соответствии с законами стратегии»[498].

Гамбетта был солидарен со своим верным помощником и впоследствии утверждал, что с самого начала был за то, чтобы правительство в полном составе покинуло Париж. Стенограммы заседаний правительства его слова опровергают. Было единогласно решено, что глава правительства генерал Трошю непременно должен остаться в столице, дабы организовать ее оборону. Однако иллюзий своих предшественников министры не питали. Уже 9 сентября было принято решение о создании правительственного «филиала», призванного координировать военные усилия провинции в Туре — городе на Луаре примерно в двухстах километрах к юго-западу от Парижа. Два дня спустя туда отправился во главе соответствующей «Делегации» министр юстиции Кремьё.

Проблема, однако, заключалась в том, что больше никто из министров не хотел ехать, включая и самого Гамбетту[499]. В помощь Кремьё отправили Гле-Бизуэна (министр без портфеля, общий контроль) и адмирала Фуришона, получившего полномочия морского и военного министра в провинции. Образовавшийся триумвират заслуженных старцев энергией не блистал. Делегации катастрофически не хватало авторитета: власть правительства за пределами столицы, равно как и его способность к принуждению, оставалась иллюзорной. Гамбетта осознал всю фатальность ошибки лишь два месяца спустя.

Решение правительства разделить судьбу столицы имело несомненную патриотическую подоплеку и служило доказательством решимости защищать город до последнего. Но оно было продиктовано и тем, что именно в столице была сосредоточена политическая база правительства, составленного из депутатов-парижан. Республиканское правительство питало глубокое предубеждение в отношении французской провинции, два десятилетия служившей надежной опорой свергнутому режиму[500]. Другим политическим мотивом правительства было нейтрализовать активность левых экстремистских групп, которые с его отъездом получили ли бы бóльшую свободу для действий в городе, подобно тому как это происходило параллельно в Лионе и Марселе. Отъезд также оставлял бы столицу в руках генерала Трошю, который далеко не был республиканцем по своим убеждениям и полного доверия у коллег не вызывал[501]. Как справедливо заключает С. Одуэн-Рузо, решение правительства остаться в Париже было «результатом множества сложившихся воедино факторов, но от этого оно не стало меньшей стратегической ошибкой»[502].

Еще одной стратегической ошибкой, никем тогда не осознанной, было сосредоточение в Париже последних боеспособных сил, оставшихся у Франции после всех поражений. Как покажет практика последующих месяцев, они были намного нужней в провинции. Однако это стало результатом всеобщего согласия в сентябре: солдаты и офицеры рвались сражаться под Париж. Правительство с самого начала переоценивало военное значение столицы и недооценивало возможности провинции.

Впрочем, в первые сентябрьские дни здесь были сильны надежды на скорое заключение мира на не слишком унизительных условиях. Большинство министров правительства национальной обороны попросту не верило в возможность переломить военную ситуацию[503], в чем их, в общем-то, сложно было винить. Войны в Европе в середине XIX столетия были весьма скоротечны и ограничены по результатам. Они завершались с поражением основных военных сил одного из противников. Однако французы не были готовы согласиться на территориальные потери, и война 1870 г. пошла по иному сценарию.

В провинции многие, не успев отойти от шока седанской катастрофы, восприняли новость о провозглашении республики без малейшего удивления и энтузиазма. Как свидетельствовал один из современников, «Седан заставил все сердца оцепенеть»[504]. Основная масса простого народа была совершенно сбита с толку. Префект департамента Об сообщал 7 сентября о том, что «население не настроено против республики, но ему не хватает энергии и решимости. Господствующим чувством, как ни постыдно это констатировать, является желание мира любой ценой»[505]. Парадоксально, но одновременно с этим призыв под знамена новобранцев в том же департаменте шел гладко.

Назначенный новыми властями прокурором беспокойного Лиона тридцатилетний Луи Андриё вспоминал впоследствии, сколь безрадостным было в середине сентября путешествие из Парижа в Лион. На каждой станции вагоны штурмовали беженцы, спасавшиеся со всеми своими пожитками от приближавшихся немцев, заражая пассажиров паникой: «Мои глаза больше не отрывались от горизонта, где поминутно мерещились черные орлы и остроконечные каски»[506]. Однако в эти дни многочисленными были и проявления патриотизма. Немало находилось тех, кто, вывезя в безопасные уголки страны свои семьи, спешил вернуться в Париж, дабы предложить свои знания и энергию защитникам города[507].

Революция 4 сентября была враждебно встречена в сельских районах северных департаментов Франции и Нормандии, где крестьяне верили в то, что «император был предан богатыми и республиканцами»[508]. Муниципальные советы Камбрэ и Рубэ отказались провозглашать республику, в Дюнкерке на это пошли с неохотой, в Дуэ — лишь неделю спустя[509]. Провозглашение республики не было единодушно встречено и на юго-западе страны в Жиронде, где в ряде мест даже дошло до кровопролития. Однако в столице региона, Бордо, господствовали прореспубликанские настроения и действия правительства «национальной обороны» получили полное одобрение и поддержку.

Процессы поляризации общества начались еще до падения династии. Как свидетельствовал в последние дни августа контр-адмирал Лихачев, «в провинции обнаруживаются явления, совершенно напоминающие эпоху знаменитой Жакерии. Мужики не различают политических партий и во всех противниках Империи видят изменников Отечеству»[510]. Страх перед социальной революцией, однако, способствовал сплочению вокруг нового правительства даже самых консервативных сил. При этом в городах республиканские идеи находили растущую поддержку. Однако линии разлома не проходили строго по границам классов, между городом и деревней, Парижем и провинцией[511].