Шествие императрицы, или Ворота в Византию - Руфин Гордин

Екатерина — Гримму

Весьма мало знают цену вещам те, кои с унижением бесславили приобретение сего края. И Херсон, и Таврида со временем не токмо окупятся, но надеяться можно, что ежели Петербург приносит восьмую часть дохода империи, то помянутые места превзойдут плодами… Кричали противу Крыма, пугали и отсоветовали осмотреть самолично. Сюда приехавши, ищу причины такового предубеждения безрассудного. Слыхала я, что Петр Великий долговременно находил подобные в рассуждении Петербурга, и я помню еще, что этот край никому не нравился. Воистину сей не в пример лутче, тем паче, что с сим приобретением исчезает страх от татар, которых Бахмут, Украйна и Елисаветград поныне еще помнят. С сими мыслями и с немалым утешением написав сие к вам, ложусь спать. Сегодня вижу своими глазами, что я не причинила вреда, а величайшую пользу своей империи.

Екатерина — Еропкину

— Держи! Держи! Охаживай! — надрывались наперебой кучера и Потемкин.

Тяжелая восьмиместная карета императрицы неслась под уклон. Восьмерка лошадей понесла, форейтор тщетно пытался сдержать их.

Из-под подков летели искры, грохот и треск покрывали крики. Столб пыли понесся над головой, сгущаясь с каждым мгновением.

— Мать вашу! — орал Потемкин, высунувшись из двери. — Мать-перемать! Гвардия, вперед! Скачи, черти, вставай поперек!

Остолбеневшие конники дали шпоры, вырвались вперед и телами своих коней заградили дорогу.

Потемкин выскочил и пошел вперед, не переставая браниться. Упряжные, все в мыле, все еще храпели. Форейтор был бледен как полотно. Кучера пали на колени и мелко крестились.

— Сообразили, мать вашу так! — продолжал яриться светлейший. — Кабы не я, опрокинули бы карету.

— Нехристи наперед нас заскакали, — оправдывался вахмистр.

— Тебе бы не на татар глядеть, а на карету ее величества. Твои люди — ее оборона. А ты — ворона!

Засмеялся нервным смехом, вернулся к карете, легко поднялся по ступенькам, спросил:

— Как ты, государыня-матушка? Чай, испужалась?

Помилуй, князь, я не из пугливых. Особливо коли ты рядом.

А вот наши господа что-то бледны стали. Мнится мне, мы у цели. Эвон сколь минаретов торчит.

В самом деле, карета стояла на спуске к Бахчисарайскому дворцу. Мало-помалу вся обслуга пришла в себя, и кортеж тронулся.

— Велю сменить запряжку, — сказал Потемкин. — Рысаков прочь, степенных взамен. Конь с норовом не для упряжи.

Оцепенение, сковавшее всех, разряжалось словоохотливостью. Говорили все разом, одновременно вертя шеями: обочь тянулись строения ханского дворца.

Думал ли кто-нибудь из них, что когда-либо окажется в самом логове тех, кто исстари наводил страх на русских людей, чьи набеги разоряли села и деревни, а то и города Руси, досягали и до Европы.

Резные деревянные ворота в проездной башне были распахнуты. Карета въехала на дворцовую площадь. Слева и справа шли крытые галереи, левая примыкала к мечети, увенчанной стройным минаретом, с которым соперничали кипарисы. Глаз тщетно искал главное дворцовое здание: казалось, все многочисленные постройки, окружавшие обширный двор, были равноправны, хотя все они разнились друг от друга высотою и убранством фасадов.

Все это было так не похоже на привычные дворцы европейских владык и все по-особому пленительно, что Екатерина захлопала в ладоши.

— Ай да князь! Вижу — все подновил…

— И все велел сохранить во всей первозданности, — подхватил князь.

— Пошли глядеть, — позвала Екатерина спутников.

Постройки были легки, воздушны. За аркадою открывался дворик с фонтаном, весь в благоухании розовых кустов. Цветущие деревья и кусты, казалось, вместе с фонтанами составляли главное убранство дворца.

Всюду царила отрадная прохлада, и все помещения, в которые они входили, были наполнены благоуханием роз: и опустевший гарем, и ханская опочивальня, и приемная зала… Роза была царицею на кладбище с двумя мавзолеями и рядами каменных надгробий.

Неожиданно над дворцом и его садами полетел с одного из минаретов гортанный призыв к молитве:

— Алла иль иллах Мухаммед расуль Алла!

Екатерина и ее спутники остановились, вслушиваясь. Призыв повторился и не раз, и не два.

— Князь, прошу тебя: озаботься приискать человека знающего, который бы все нам тут растолковал. О чем, к примеру, он кричит и как прозывается?

— Прозывается он муэдзин, — отвечал Потемкин, бывший в Бахчисарае прежде, — а крик его означает: нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его. Я, матушка, дозволил им отправлять тут все службы, как было при хане, и вообще велел все соблюсти строжайшим образом.

— Что ж, пожалуй, ты поступил разумно. Народный обычай свят, каков бы он ни был. Я хотела бы, однако, знать обо всем поболее, хотя средь моих подданных и прежде были татары. Но тут, полагаю, все по-иному.

— Есть, есть тут некий имам, знаток всех обычаев мусульманских, который вдобавок изъясняется нехудо по-русски. Он и меня водил и все мне растолковывал. Я велю его тотчас призвать.

— Имам, это кто по-ихнему?

— Навроде богослова, — пояснил Потемкин, — или как наш соборный настоятель. Главный над муллами, то бишь простыми попами.

После обеда был призван имам по имени Юсуф, Иосиф по-нашему, одним словом, тезка императора. Это был старец, весь в пушистой седой бороде, достигавшей почти до пояса, с морщинистым лицом, на котором светились острые маленькие глазки. Он глядел без робости, степенно поклонился и спокойно переводил глаза с одного лица на другое. Его русский язык был далек от совершенства, но понять можно было.

— Первый камень дворца был заложен… — он загнул три пальца, — три века тому назад при почтеннейшем хане Сахиб-Гирее, сыне могущественного Менгли-Гирея, да будет благословенна его память, которого почитали и боялись многие. Бахчисарай означает по-нашему «дворец-сад». Так оно и есть: кроме розовых кустов тут насажены виноградные лозы и деревья, приносящие разнообразные плоды. И все тут созидалось для ублаготворения всех чувств и всех нужд царствовавших владык, что вы изволите видеть: и разнообразные покои, и конюшни, и гарем, и, наконец, место вечного упокоения — кладбище. Строительство велось и при последнем хане, да призовет его Аллах в сады праведников…

— Как? — удивилась Екатерина. — Разве он умер? Ведь я милостиво отпустила его к единоверцам.

— Он с малочисленной свитой перебрался на остров Родос, во владения султана. И там его настиг гнев повелителя правоверных.

— За что же султан прогневался на него? — недоумевала государыня.

— За то, что оказался малодушным и уступил свою власть неверным, — нимало не робея отвечал имам. — Шахин-Гирей предал свою веру и свой народ. И понес заслуженное наказание: великий султан приказал отрубить ему голову.

— Свят, свят, — пробормотала Екатерина и закрестилась. — Тут нет моей вины, он сам полез на рожон.

— И моей вины нет, — пробубнил Потемкин. — Все ему было дадено, слуги и девки, сколь хотел, опять же кони и ружье всякое. И веру свою отправлять мог…

— Как волка ни корми, он все в лес смотрит, — прокомментировала Екатерина. — Шахин-Гирей тот же волк был — вольный зверь. А воли, что бы ты, князь, ни говорил, ему не было. Все окрест было чужое. Ах, как я его понимаю!

— Отчего же сразу не отпустила на волю, коли понимала? — с необычной безапелляционностью спросил Потемкин. — И казне урону не было бы.

— Да он и не просился. Однако вспомни-ка, князь, ведь это ты настаивал на том, чтобы поместить его сначала в Воронеж, а затем в Калугу, притом под строгий надзор. Мне его жаль.

— А мне нет! — отрубил Потемкин. — Сам напросился на смерть, никто его не гнал. Мог бы догадаться, что султан его не помилует.

Облачко грусти затуманило лицо Екатерины. Ей вспомнился Шахин-Гирей в пору его петербургского сидения. Он был хорош собою, покладист и деликатен, а потому пользовался всеобщей симпатией. Он охотно шел навстречу желаниям императрицы и ее министров. Однако как правитель он был слишком мягок. «Воск, — говорил Потемкин, — все, что хошь, из него вылеплю». Что ж, в ту пору он был слишком молод и неопытен в делах правления. Неудивительно, что ему то и дело приходилось спасаться бегством от более удачливых и заматерелых претендентов на ханский престол и дворец в Бахчисарае. И в 1783 году, когда Потемкин предложил ему подписать отречение от престола, он охотно согласился. Ему в ту пору едва исполнилось двадцать восемь лет, он устал от передряг, от бунтов его подданных, от интриг мулл и происков Порты. А Потемкин сулил ему спокойную жизнь в Херсоне в окружении сторонников, с гаремом и неограниченным числом слуг, с обширной конюшней и двумястами тысячами рублей ежегодной субсидии, притом с дальнейшими видами на Персидское ханство.