Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

«Ариэль» (1941) оказался последним романом Александра Беляева.

Прикованный к постели писатель мечтал о путешествиях, может поэтому способ управления броуновским движением, открытый ученым Хайдом, описан в романе столь выразительно. «Обрати внимание, Ариэль, – сказал Хайд, указывая на прыжки своего помощника. – Ноги у Уильяма не касаются пола. Уильям только рывком вверх и вперед дергает стул и приподнимается вместе с ним на воздух. При каждом рывке он подскакивает вместе со стулом не более чем на три-пять сантиметров и на столько же подвигается вперед. Но если бы Уильям при том же весе был сильнее, то, не правда ли, он подскакивал бы выше и прыгал дальше? Не так ли? И чем сильнее, тем выше и дальше. В этом нет ничего чудесного и необычайного. Ну, так вот. Запомни теперь, Ариэль. Пока ты находился под наркозом… пока ты спал, я ввел… влил в твое тело… ну, жидкость, которая во много раз увеличила твою силу. И теперь ты сможешь прыгать на стуле получше Уильяма. Попробуй! Вставай, садись на стул и прыгай…»

«Уильям уступил место Ариэлю, привязав предварительно к обручу стола бечевку, конец которой держал в руке. – „Прыгай, Ариэль!“ – Ариэль дернул стул и неожиданно для себя сделал такой прыжок, что ударился бы головой о потолок, если бы не бечева. Но эта же бечева задержала полет по дуге, и Ариэль упал вместе со стулом, повалив и Уильяма. Хайд громко рассмеялся, но вдруг нахмурился. Он, видимо, волновался, даже перестал жевать бетель. – „Ты не ушибся, Ариэль?“ – „Немного. Только колено и локоть“, – ответил Ариэль, совершенно ошеломленный всем происшедшим. – „А что ты почувствовал, когда полетел?“ – „Я… Мне как будто что-то легко ударило в голову и плечи… Что-то давило, только не снаружи, а изнутри…“ – „Так… Так… Этого и надо было ожидать, – пробормотал Хайд. – Но не очень сильно? Не больно?“ – „Нет. Только в первый момент. Я очень удивился и даже немного испугался“. – „И это не мешало тебе думать? Ты не терял сознания хотя бы на мгновение?“ – „Нет, – ответил Ариэль. – Кажется, что нет“. – „Отлично! – воскликнул Хайд и пробормотал: – По крайней мере для меня. Ну, а что ты упал, ушибся, в этом виновата бечева. Без нее, впрочем, ты рисковал бы разбить себе голову об потолок. Бечеву же мы привязали потому, что ты еще не умеешь управлять своей силой. Слушай, Ариэль, слушай внимательно. Теперь ты умеешь делать то, чего не умеет делать ни один человек. Ты можешь летать. И для того чтобы полететь, тебе надо только пожелать этого. Ты можешь подниматься, лететь быстрее или медленнее, поворачиваться в любую сторону, опускаться по своему желанию. Надо только управлять собой, как ты управляешь своим телом, когда идешь, садишься, ложишься“.

«Мама рассказывала мне, – вспоминала Светлана Беляева, – что когда отец обдумывал новое произведение, то бывал очень рассеян. Даже знакомые обижались на него за то, что он не узнает их при встрече на улице. Отец отвечал на это шутливо: „Я был увлечен собой“… Но вот новое произведение обдумано. На листке бумаги действующие лица… Сигналом к началу работы была его фраза: „Ну, пиши, карандаш!“ Зачастую отец диктовал маме без черновика, прямо из головы, делая это так, словно перед ним лежал готовый текст. После окончания всей работы отец проверял рукопись. Переделок никогда не бывало. Он говорил, что если он будет переделывать, то получится хуже. Даже здоровые писатели удивлялись его, если можно так сказать, производительности».

«Я была у него еще два раза в мае 1941 года, – вспоминала Л. Подосиновская. – Каждый раз это был солнечный день, каждый раз, как межпланетный корабль, трогался десятичасовой поезд с Витебского вокзала, каждый раз ровно в одиннадцать часов я все с тем же трепетом и волнением нажимала кнопку звонка у заветной двери. Наверное, я была тогда похожа на лунатика: я ничего не видела и не слышала вокруг, кроме Беляева. Не знаю, какая у него была квартира, сколько там было комнат, что было в этих комнатах. Помню, была большая комната, через которую надо было пройти, чтобы попасть в его кабинет. Но однажды я обнаружила в ней присутствие столика: меня посадили за него выпить чашку кофе. Потом обнаружилось, что из этой комнаты есть дверь еще в одну комнату – туда, где жила Светлана, дочь Беляева. Светлана была больна, лежала в постели, и Александр Романович привел меня к ней. Разумеется, она тоже писала научно-фантастические рассказы. Не знаю, сколько ей тогда было лет, я решила, что лет двенадцать. Комната ее была полна игрушек, а она, полулежа в постели, охотно и непринужденно читала нам рассказ, который назывался „Притяжение магнита“… А сам Александр Романович прочитал нам начало и рассказал конец нового рассказа, над которым работал в то время. Назывался он „Роза улыбается“. Речь в нем шла о девушке из капиталистического мира, которую никуда не принимали на работу из-за ее печального лица. Везде нужны были служащие с веселыми, улыбающимися лицами, а роза не могла улыбаться, у нее было большое горе. Тогда она решилась на пластическую операцию, и на лице появилась вечная улыбка. Но глаза оставались грустными, и ее все-таки не принимали на работу. Наконец ей повезло, она устроилась в похоронное бюро – там нужна была именно такая улыбка… Собираясь уходить, я попросила у Александра Романовича что-нибудь почитать из его книг. Он задумался: „Что бы вам дать? Мне самому как-то больше всего нравится „Властелин мира“, но здесь у меня нет ни одного экземпляра, все в Москве. Я вам дам последнее, что у меня вышло“. И он дал мне „Звезду КЭЦ“. Так с книгой в руках я и ушла от него в этот день. И больше мне уже не пришлось его увидеть – через месяц началась война. Вскоре пришла ко мне последняя весточка от него – почтовая открытка: „Дорогая Люда! Простите за молчание. Рассказ ваш я получил. Был страшно занят работой и не мог прочитать и ответить. Теперь уж „литературную учебу“ придется отложить до мирного времени“.

В Пушкине под Ленинградом погиб весь архив писателя – в дом попала фашистская бомба. «В убежище, куда мы пришли, – вспоминала Светлана Беляева, – было полно народа. Душно, пахло керосином. Кто сидел, кто лежал на матрацах, прислушиваясь к канонаде. Какая-то беззаботная компания из нескольких человек при свете коптилки играла в карты. Только мы сели на длинную узкую скамью, как около убежища что-то грохнуло, но разрыва не последовало. Мама открыла дверь и выглянула наружу. Около самого выхода лежал огромный бронебойный неразорвавшийся снаряд…»

Последние дни писателя в оккупированном фашистами Пушкине были ужасны. Стояли страшные морозы, единственный доступный Беляевым продукт – оставшаяся от уехавших соседей мерзлая соленая капуста – заканчивался. Не выдержав голода и холода, в конце декабря 1941 года писатель слег, и 6 января 1942 года скончался. Похоронить его было невозможно: лом не брал промерзшую землю. Тело просто вынесли в соседнюю пустующую квартиру. А через несколько дней обнаружилось, что кто-то раздел писателя почти до нага, пришлось обернуть тело одеялом, подстелить старые газеты. Жена Беляева потом несколько раз вспоминала, как однажды Александр Романович ей сказал: «Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет». Конечно, сказано было в шутку, но иногда такие шутки обретают новый особый смысл.

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ ПЛАТОНОВ

(КЛИМЕНТОВ)

Родился 1 (14) сентября 1899 года.

Детство прошло в Ямской слободе на окраине Воронежа.

Отец работал слесарем в железнодорожных мастерских, многодетная семья бедствовала. Закончив церковноприходскую школу, Андрей Платонов два года проучился в городском училище, но надо было помогать семье. «Жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека».

Работал посыльным в страховом обществе «Россия», подручным слесаря, помощником паровозного машиниста, литейщиком, электромонтером. В 1921 году издал брошюру «Электрификация», посвященную «лампочке Ильича». Тяга к электричеству была в Платонове всегда чрезвычайной (позже в чем-то таком признавался фантаст М. П. Михеев, – Г.П.) В газете «Воронежская коммуна» даже появилась заметка: «Не успел еще радиотелеграф полностью передать всего плана инженера Кржижановского, а в нашем городе простой рабочий-журналист смело заявляет, что нужно поддержать предложения великого техника, что они вполне приемлемы и что в них наше спасение от голода, холода и нищеты». Работая на Воронежском паровозоремонтном заводе, Платонов закончил подготовительные курсы и поступил в Политехнический институт. Но вместо учебы пришлось служить в Красной армии – сперва помощником машиниста на паровозе, затем рядовым в частях особого назначения.

В 1921 году вернулся в Воронеж. Был назначен председателем губернской комиссии, занимавшейся искусственным орошением безводных земель, чисткой рек, осушением болот. Пробовал писать. Стихи появлялись в газетах. В краснодарском издательстве «Буревестник» вышла книга стихов «Голубая глубина», замеченная, кстати, Валерием Брюсовым. С 1924 года работал мелиоратором в Воронежской, потом в Тамбовской губерниях. Заметки на самые разные темы, подписанные псевдонимами А. Фирсов, А. Вогулов, Фома Человеков, Н. Вермо регулярно появлялись в местных газетах. Само время было такое, что нельзя было не попробовать себя в фантастике. В повестях «Лунная бомба» (1921), «Потомки солнца» (1921), «Эфирный тракт» (написана в 1926, впервые издана в 1968 году) чувствовалось влияние космических идей К. Э. Циолковского и Н. Ф. Федорова. Но искал Платонов не разгадки неких вечных мировых тайн, а конкретной возможности раз и навсегда избавить жителей Земли от голода, холода, нищеты. «Если устроить двигатель, вырабатывающий в секунду определенную величину энергии, – размышляет герой рассказа „Маркун“ (1921), – если связать с ним непосредственно одним валом другой двигатель, дающий в ту же секунду энергию в два раза большую против первого двигателя, и если давать им неограниченное количество естественных сил (воды, ветра), то тогда общая работа этой пары моторов будет такова: вращение сначала будет соответственно работающей естественной энергии в первом малом моторе, потом увеличится в два раза, так как второй мотор одновременно съедает естественных двигающих сил в два раза больше. Но первый мотор тогда тоже начнет потреблять силы в два раза больше против первого момента своей работы, иначе говоря, он заработает с мощностью второго мотора. А второй мотор, как в два раза сильнейший, опять будет работать энергичней первого в два раза (значит – в четыре относительно первого момента) и потянет за собою вал на четверное ускорение против скорости в первый пусковой момент. Потом ускорение будет равняться 8, 16, 32… Итак, мощность будет возрастать бесконечно; предел ее – прочность металла, из которого сооружены моторы». И далее: «Огнем прошла неожиданная мысль, что если бы найти металл с бесконечной способностью прочного сопротивления, бесконечной крепости. Но такой металл есть: он просто один из видов мировой энергии, вылитый в форму противодействия. Это вытекает из общего закона бесконечных возможностей сил и их форм. Но, – пытливо размышляет герой, – тогда моя машина – пасть, в которой может исчезнуть вся вселенная в мгновение, принять в ней новый образ, который еще и еще раз я пропущу через спирали мотора. Я построю турбину с квадратным, кубическим возрастанием мощности, я спущу в жерло моей машины южный теплый океан и перекачаю его на полюсы. Пусть все цветет, во всем дрожит радость бесконечности, упоение своим всемогуществом».