Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

Великую Отечественную Платонов прошел корреспондентом «Красной звезды».

Вышли книжки очерков и рассказов «Под небесами родины» (1942), «Броня» (1943), но после очередной критики в 1946 году писатель опять надолго исчез с литературных горизонтов. «Здесь снова всплывает не самый важный, но все же интригующий вопрос, – писал В. Ревич в своей замечательной книге „Перекресток утопий. Судьба фантастики на фоне судеб страны“ (1998), – почему, беспощадно уничтожив множество беспорочных сторонников, вот этих стойких антисталинистов (Замятина, Булгакова, Платонова, – Г.П) вождь пощадил? Может быть, он их все-таки ценил? Известно, что «Дни Турбиных» ему определенно нравились… Нет, не таков был Иосиф Виссарионович, чтобы считаться с подобными сантиментами. Для прославления сталинской державности С. Эйзенштейн своими фильмами, апофеозным «Александром Невским», антиисторическим «Иваном Грозным» сделал, может быть, больше, чем кто-либо, но это не помешало Сталину мягким грузинским сапогом нанести режиссеру удар ниже пояса, когда он узрел, что во второй серии «Ивана Грозного» Эйзенштейн позволил себе отойти от прославления опричнины, как передовой – по мнению Сталина – политической силы эпохи, так сказать, раннего прообраза большевистской партии. Мне хотелось бы допустить, что постановщик сделал это из желания немного подерзить. Все же он был выдающимся режиссером… и, видимо, в дорого обошедшуюся ему минуту просветления счел, что у него должна сохраниться хоть крупица собственного мнения. Вскоре после разгромной критики Сергей Михайлович умер от инфаркта… Но это все же не ответ, почему Сталин не ликвидировал Булгакова и Платонова… Я не думаю, что существует однозначно верное объяснение, хотя читал много версий, в том числе и откровенно лживых (вроде того, что Сталин спас этих писателей; интересно – от кого?), но ни одна меня полностью не убедила. Лично я склоняюсь к фразе, произнесенной героем одного известного фильма: «Всех не перестреляешь!» Даже сталинский репрессивный аппарат не мог оставить за собой голую пустыню. Наконец, человек самой последовательной и жестокой воли тоже не во всем поступает логично. Высланную из России в 1922 году компанию профессоров и философов во главе с Бердяевым проще было бы расстрелять; они и сами не скрывали, что были откровенной контрой. Верно, тогда еще был жив Ленин. Но он в приговоры ЧК не очень-то вмешивался, а «буржуазных» философов ненавидел. Что же касается расстрела философов… Ну, покричали бы лишний раз о варварстве большевиков. Будто нас эти крики трогали. Зато сколько непримиримых критиков советской власти сразу бы лишились эмиграции… А они-то, глупые, воображали, что их грубо вышвыривают из страны. Горевали. Может, даже плакали… Благодаря тем же не всегда объяснимым флюктуациям некоторое количество талантливых людей сумело пережить эпоху Сталина».

Литературный язык Платонова оказывал и продолжает оказывать влияние на современных русских писателей. Правда, сам он говорил (и вполне справедливо): «Какой я учитель? У меня учиться нельзя. Как стал на меня чуть похожим, так и сгинул».

«Я не смотрюсь никогда в зеркала, и у меня нет фотографий», – такая запись есть в записных книжках писателя. Он действительно не любил фотографий и зеркал. «За полгода до смерти, – писал Г. Елин, – Андрей Платонович, уже трудно встававший с постели, почувствовал краткое улучшение и захотел погулять с дочерью на Тверском бульваре. А вернувшись с прогулки, рассказал, как зашли они с Машей в фотоателье у Никитских ворот и сфотографировались вместе. Мария Александровна (жена писателя, – Г.П.) вспоминала свое удивление: для Платонова это было поступком неожиданным; потом поняла…»

Умер 5 января 1951 году в Москве. От туберкулеза.

Возможно, страшной болезнью этой он заразился, ухаживая за больным сыном.

ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ЭРЕНБУРГ

Родился 14 (27) января 1891 года в Киеве.

«Эта цифра – (имеется в виду год рождения, – Г.П.) – хорошо памятна русским людям да еще французским виноделам. В России был голод; двадцать девять губерний поразил недород. Французские виноделы разбогатели на вине того года: засуха сжигает хлеба и повышает качество винограда. Какой далекой кажется теперь эта дата! Россией правил Александр III. На троне Великобритании сидела императрица Виктория, хорошо помнившая осаду Севастополя, речи Гладстона, усмирение Индии. В Вене благополучно царствовал Франц-Иосиф, взошедший на престол в памятном 1848 году. Еще жили герои драм и фарсов прошлого столетия – Бисмарк, генерал Галифе, известный дипломат царской России Игнатьев; маршал Мак-Магон, Фогт, известный нашим студентам благодаря памфлету Карла Маркса. Еще жил Энгельс. Еще работали Пастер и Сеченов, Мопассан и Верлен, Чайковский и Верди, Ибсен и Уитмен, Нобель и Луиза Мишель…»

Детство провел в Киеве.

В гимназию поступил в Москве.

Впрочем, уже из шестого класса был исключен – за пропагандистскую работу.

В 1907 году Илья Эренбург вступил в РСДРП. Годом позже его арестовали и выслали в Смоленск. В декабре 1908 года сумел уехать во Францию. В Париже вышли первые книги стихов: «Я живу» (1911), «Будни» (1913), «Детское» (1914). Валерию Брюсову стихи молодого поэта показались старомодными, романтическими, Николай Гумилев нашел в них «дешевый эстетизм». Но «Стихи о канунах» (1916) сделали имя Ильи Эренбурга известным.

Наши внуки будут удивляться,Перелистывая страницы учебника:«Четырнадцатый… семнадцатый… девятнадцатый…Как они жили?… бедные!.. бедные!..»Дети нового века прочтут про битвы,Звучат имена вождей и ораторов.Цифры убитыхИ даты.…Гости земли, мы пришли на один только вечер,Мы любили, крушили, мы жили в наш смертный час.Но над нами стояли звезды вечные,И под ними зачали мы вас.В ваших очах горит еще наша тоска.В ваших речах звенят еще наши мятежи.Мы далеко расплескали в ночь и в века, в векаНашу угасшую жизнь.

В годы Первой мировой войны Илья Эренбург работал на русские и французские газеты, как военный корреспондент выезжал на Французский и на Македонский фронты, выпустил книгу военных очерков. «Она вторична, – отмечал ничего не прощающий Д. П. Святополк-Мирский, – и может быть по-французски была бы написана лучше, но короткие отрывки, впечатления и трогательные рассказики, ее составляющие, не лишены подлинной занимательности».

В Россию вернулся после революции. Страна, разрушенная гражданской войной, произвела на писателя ужасное впечатление. Он вновь уезжает в Европу: в Берлине сотрудничает с «Русской книгой», с «Новой русской книгой», в Париже пишет о современном искусстве. В 1922 году вышли «Портреты русских поэтов», за ними манифест в защиту конструктивизма в искусстве «А все-таки она вертится», и, наконец, появился знаменитый роман, о котором Мариэтта Шагинян с восторгом писала: «Он называется так длинно, что одно его название покрывает весь титульный лист: „Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников: мосье Дэле, Карла Шмидта, мистера Куля, Алексея Тишина, Эрколе Бамбучи, Ильи Эренбурга и негра Айши, в дни мира, войны и революции в Париже, в Мексике, в Риме, в Сенегале, в Кинешме, в Москве и в других местах, а также различные суждения учителя о трубках, о смерти, о любви, о свободе, об игре в шахматы, об иудейском племени, о конструкции и многом ином“. Уже само название наводит вас на ассоциации, которые позднее, при чтении книги, подтвердятся: вам придут на память великие сатиры времен античного декаданса и подражающие им европейские романы-обозрения. Бывают времена, когда пространства сдвигаются. Рим и Кинешма, Сенегал и Москва приближаются друг к другу не только насилием фантазии, но и простым обывательским чувством соседства, утеснением доброго знакомства, опрозраченностью географических далей…» – «Мы вступили в ликвидационный период нашего европейского сознания, – продолжала Мариэтта Шагинян. – Шпенглеровская тема не выдумана. Выдуман только ее диапазон. Мы присутствуем при закатной ликвидации очень сложного и очень органического целого, которое росло и казалось прочным вплоть до года 1914, когда „мировая война“ обнаружила смерть сердцевины этого целого, т. е. его идеологии. Целое же – это наша городская, или, если угодно, „буржуазная“ культура. В ликвидационные минуты, – как осенью в облетелом лесу, – видно глазу очень далеко, и дальнее кажется близким. Зелень уже ничего не скрывает; нет шума жизни, поющей кутерьмы птичьей, зарослей. Стволы обнажились, голые сучья чертят, но не прячут пространства. И по стволам же вы угадываете голые схемы, мертвую тектонику некогда шумного и тесного мира; заблудиться нельзя. Тогда-то и приходят последние поэты, – поэты-сатирики. Они „обозрители“. Им уже нельзя петь свой угол. Нет больше ни углов, ни угла. Они осиротели, изгнаны из уюта, их отовсюду видно, и они видят во все стороны. На смену пафоса „личного места“, у них пафос широких пространств, плавное сближение которых и родит ту особую форму литературы, которую я назвала „обозрением“. Замечательный роман Эренбурга, составляющий целое событие в нашей литературе, и является таким сатирическим обозрением…»