Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

во многом испорченной, нарциссической; и все-таки самый ценный, прошедший отбор.

К этому он в ходе разговора возвращается упорно, несколько раз. Видно, что это его лично и практически волнует. Это вторая подводная тема. Это страх человека, физически трусливого, который может попасть на фронт, над которым это висит, и он с простодушием испуга, ищущего облегчения, хочет услышать от собеседника, что тот думает о возможных шансах возвращения. Он знает, что, скорее всего, не услышит ничего успокоительного. Но все равно аффект страха ищет разряжения в словах, хотя бы самых косвенных и замаскированных, – ведь признаться нельзя. И в то же время это страх человека, который может не попасть – и хочет не попасть – и боится этих людей, которые вернутся хозяевами и за то, что они видели смерть, захотят как можно больше жизни и оттеснят других, неучаствовавших. Он видит их именно с этой стороны. С такими же, как у него, вожделениями, но с гораздо большими возможностями и правом реализации. В этой теме есть эмоциональная взволнованность, но есть и вполне практический подход, удивляющий Оттера, – это проблема конкретного распределения работы и наслаждений. Это конкретность человека, который уже много и унизительно добивался хорошей жизни, все потерял, и теперь практически думает над возможностями восстановления.

Разговор у зубного врача

Сижу. Входит Мирошниченко.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. (Чисто ритуальные реплики.)

Практическая реплика: Вы на который час?

– Я на десять. Не вышло у меня. Теперь хочу узнать (боится, что перебьет очередь).

М.: Погода сегодня какая прекрасная…

(Очевидно, несмотря на свою хамоватость, М. принадлежит к числу людей, стесняющихся молчать в таких случаях. Хотя мог бы и помолчать с почти незнакомым человеком. Бессознательно прибегает к классическому зачину.)

– Да, только холодно все-таки. Резкий ветер.

– На солнце все-таки тает. Зима теплая какая была.

– Да зимы почти не было. Немного в феврале морозы.

(Имманентное движение разговора. Собеседники довольны, что есть возможность его продвигать.) (Возможность очень скоро иссякает. Собеседник ищет перехода. Военная природа иерархии наводит на возможность перехода от погоды (вечная тема) ко всеобщей теме момента. Посредствующим звеном служит личная тема собеседника. – Это акт вежливости в говорении собеседнику приятного (такой же вековечный импульс разговора, как и говорение неприятного); и приятная уверенность в том, что поскольку задета личная тема собеседника, то движение разговора на некоторое время обеспечено.)

– О неблагоприятном воздействии теплой зимы на операции.

– Подтверждает, было бы гораздо эффективнее; то же на юге (с удовольствием поддерживает тему как принадлежащую к сфере его реализации и дающую ему возможность авторитетно высказываться).

– Здесь подзадержалось (ассоциативное продолжение возможной темы, но с проступающим личным желанием узнать. Эмоциональная подоплека – страх, желание его рассеять).

– Нельзя же все время (Иллюстраци). – Такого же порядка, как и предыдущий, вопрос о фронте. – Ответ. (На этом отрезке разговора у собеседника личный момент самоутверждения состоит еще в том, что он, такой как есть, беседует наравне на политическо-патриотическую тему, как одинакомыслящие, с М., партийным <…>, в свое время <…>, ныне <…> и т. д. и т. д. холуйские удовольствия.)

(Движение приостанавливается. Очень много об этом расспрашивать неудобно. Собеседник ищет переход. И так же, как с погодой, подворачивается классическая формула перехода – общие знакомые. В данном случае это общие знакомые с почти незнакомым человеком, то есть взятые просто по признаку принадлежности к той же организации. Следовательно, выступают их общие признаки, признаки ситуационные. Это ленинградская ситуация, проблема возвращающихся. В фактическом замечании собеседника уже заранее подразумевается ленинградское осуждение возвращенцев и чувство злорадного превосходства над их ухищрениями в виде командировок и проч. Известно (по публичным выступлениям), что эта тема волнует М., следовательно он должен клюнуть и повести дальше. Опять холуйское удовольствие от того, что этот политически подразумеваемый окрашенный разговор ведем «мы с М.», мы ленинградцы.)

– Здесь сейчас в командировке масса народу – Каверин, О., Герман, Федин (клюнуло).

– Да, К. прилетел, уехал. Неизвестно, что делает. Вообще трус (прямое осуждение). Герман, тот хоть в Северном Флоте работает, все-таки кое-что сделал (снисходительное одобрение с сознанием превосходства). В общем, все они оторвались (ср. публичное выступление на пленуме).

Собеседник: (подогревая тему, льстящую ему, «мы ленинградцы») наводит на Федина.

М.: Ведь он ничего за три года не сделал (та же иерархия).

– Ну, на него не похоже, чтобы он лично испугался (дальнейшее проталкивание темы. Самоутверждение в том, что в разговоре «мы с М.» он может оценивать храбрость, притом признанного человека.)

М.: Нет, не то, что лично испугался. Но растерянность. Оторвался. Неужели он за три года не нашел, что сказать о войне. Он тут проездился по железным дорогам. Был на заводе. Потом пошел в Мариинский театр. Там ремонт. Написал, что там остался какой-то последний резчик или позолотчик, который исправляет плафон. Все это очень хорошо, но ведь он только это увидел (оторвавшаяся интеллигенция).

– А так ничего другого и нельзя увидеть. Я вообще не верю в эти гастроли. Знаменитое собирание материала. Чтобы понять что-нибудь, надо быть, работать в этом месте. Если человек приедет на завод, на корабль, на фронт даже – что он может увидеть?

– Ничего.

– Если вы что-нибудь узнали, то потому что все время с этими летчиками.

– Я даже и по разным частям отказался ездить. Я уж этих людей так знаю, какие они. Какие у них где дети есть.

– Точно так же, чтобы понять, что делалось в Ленинграде, надо было тут жить…

– Конечно…

(Собеседник – высказывает свои всамделишные мысли в самой неподходящей, казалось бы, ситуации, во-первых, потому, что объективация их всегда соблазнительна. Во-вторых, потому, что они получают здесь дополнительную направленность. Опять холуйское удовольствие от свободного (либерализма) и вместе с тем глубоко советского разговора «мы с Мирошниченко». Прямое говорение приятного собеседнику (само как-то слетает с языка, сразу делается стыдно). Наконец, все это подводится к прямому самоутверждению. «Точно так же, чтобы понять, что делалось в Ленинграде…». Во всем этом есть и некоторая смутная практическая целеустремленность – полезно утвердиться в глазах этого человека.

Ситуация разговора благоприятствует вечным общим формулам зачина и перехода, дающим возможность продвижения разговора. Но групповая ситуация дает им специфические содержание и поворот. Так формула погоды тотчас же заполняется содержанием войны. Формула общих знакомых – ленинградских – содержанием проблемы возвращения.)

Приходит Четвериков. Они разговаривают между собой. Мгновенный переход на ту же тему.

Ч.: Каверина видел?

– Нет.

– Он тут в командировке, которую он всю провел в своей квартире.

– …

– Встретил я Дусю Слонимскую. Я ей говорю к слову – вы теперь москвичка. Она обиделась – какая я москвичка, я эвакуированная. Мне – что – я ведь не управхоз. Понимаешь, она боится. Один скажет – москвичка, другой скажет. А