Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

опустошенностью, с легким демонизмом. Он писал стихи и какие-то фрагментарные дневники и поддерживал запутанные отношения с женщинами.

Прошло соответствующее количество лет и оказалось, что все это решительно не влезает в установившуюся к 30-м годам действительность. Надо было устраиваться иначе. Прежде всего, внешне устраиваться. С его уровнем способностей и знаний он мог бы не хуже – лучше – многих литераторствовать. Но сложилось так, что его занесло на чиновничью должность в издательство. Он много лет проработал в организации с несомненным культурным значением, но такой, что культурное осуществлялось там вопреки аппарату. Аппарат же был грязным, склочным, жестко борющимся за существование. Он пошел на все условия, предъявленные ситуацией, вывалялся, где только можно, его захватали разные руки. Культурное начало в своей работе он любил про себя (оно доставляло ему личное удовольствие), но, где нужно, поступался им с легкостью. Декадентский демонизм переформировался в цинизм и осознанную беспринципность. Утешался автоконцепцией неудачника, матерого халтурщика, зарывшего свой талант (эти маленькие таланты очень легко зарываются, оставляя на поверхности предлог для надрывно-истерической автоконцепции); утешался оправдательным понятием ситуации (иначе не проживешь!). Для этого эгоистического, пустого, со сломленной реализацией сознания – мир, действительность, в которой оно действует, – чужда и враждебна (страшный мир). Оно соглашается уступать страшному миру и действовать по его злобным законам, но для себя – если имеет какие-то данные – выгораживает собственный малый мир. Равнодушные и лишенные интенсивных вожделений, те позволяют себя опустошить до конца. Но Ар. человек разнообразных вожделений, и из удовлетворяемых вожделений он выкроил собственный малый мир – мир наслаждения от покупки книг, от стихов, от эротики, от летнего отдыха (проводимого с упоением), от вкусной еды (этим он очень интересовался).

Потом пришло третье опустошение – дистрофия. Он проделал ее в сильнейшей степени. И вплотную познал все, что познавали дистрофики, – ожидание смерти, смертельное равнодушие, смертельный эгоизм. Теперь он полуоправился. Он ступает незаметно, потому что он неполноценный. Он еще неполноценен физически и он не избавился от жадного отношения к еде, от которого избавилось уже большинство людей его окружения. В писательской столовой знакомые предлагают ему свои шроты, и он принимает, хотя знает, что при этом они испытывают невольное и идиотское ощущение превосходства. Он неполноценен, потому что он невоюющий мужчина и притом не только не на командной должности, но в этом смысле сильно деградировал по сравнению с мирным временем. Он сидит на очень небольшой и очень подначальной должности и сидит именно для этого. Он сугубый интеллигент и сугубый истерик и потому он и сейчас, несомненно, имеет свою надрывную автоконцепцию (неудачник, сломленный и т. д.), которая позволяет ему и сейчас числить себя среди избранных, наделенных внутренней жизнью, имеющих «психологию». Но эту автоконцепцию приходится теперь старательно прятать. Прятать из самолюбия (надрыв у него не дошел до юродства открытого самоуничижения) и прятать из соображений практических, социального положения. В наше время кричать о том, что она погибшая душа, может позволить себе девушка вроде Гали, но не 45-летний мужчина, отец семейства. Автоконцепция спрятана, в разговоре его почти никаких следов психологического самоутверждения и самовыявления. Между тем это человек разговорчивый, слабый, боящийся одиночества, с большой потребностью в самообъективации. И вот объективация душевной жизни заменяется обильными информациями из области собственного малого мира, который он сейчас, оправляясь, начинает понемногу восстанавливать. Он много говорит о себе, с немужскими подробностями – о каких-то воспоминаниях детства, о хозяйственных мероприятиях, о карточках и столовой. Но особенно настойчиво о всяких своих пристрастиях и особых вкусах. Спрятав основные черты автоконцепции, обезличившись, он компенсирует себя неким суррогатным комплексом особенностей, индивидуальных вкусов, даже причуд.

Он тщательно культивирует какие-то боковые и вторичные свои пристрастия и свойства, которые дают ему иллюзию особости. И жадно спешит их объективировать в разговоре. Это его технические способности, умение все делать руками (психологически интересно как парадоксальная необычная черта в гуманитаре), его запасливость, переходящая в бытовое коллекционерство, его способность привязываться к бытовым вещам до невозможности без них обойтись. Его азартность (приоткрываются затаенные страсти) и, конечно, его книжничество, которым он гордится как выходом в высшее и бескорыстное среди цинического бытия. И в самом деле, он – дистрофик – покупал книги в ущерб покупкам еды. О своих книгах, бытовом коллекционерстве, привязанности к вещам он говорит как о маниях. Ему нужна эта маниакальность как признак особости, некоторой, хоть маленькой, избранности (чудачество), как эрзац утаенной автоконцепции и глухой намек на загнанную в глубину «психологию».

Намек действительно очень глух. Он очень много – не по-мужски много, это делают глупые мужчины, а он, скорее, – умный – рассказывает о себе, своих интересах и обстоятельствах. Но нужно знать его много лет и в прошлом, чтобы догадаться, что за этим есть еще подводная психология.

Разговор с этим человеком о будущем. У него, конечно, наилучшие общегражданские пожелания, но кровно интересует его другое. Две подводные темы: вожделение хорошей жизни, которая и раньше давалась слабо, с большой натугой, потом рухнула, а теперь годы проходят, того и гляди старость, удастся ли еще что-нибудь урвать. Вторая тема – травма неучаствующего человека.

Как вы это все себе представляете?

Оттер при этом подразумевает то, что его занимает, – проблемы гражданского самосознания, морального становления. Но тот отвечает совсем не в морально-политическом плане.

Не думаю, чтобы что-нибудь существенно для нас изменилось. С работой будет трудно. Впрочем, вероятно, определится разница между хорошей и плохой работой, жесткая качественная дифференциация (американизм), чего в общем не было. (Оттер про себя удивляется обдуманной практической постановке этой проблемы, которая ему не приходила в голову. Этот человек думает не о будущих формах самосознания, но думает – и с толком – о том, как он будет жить, как ему выйти из того социально-пониженного положения, в котором он очутился.)

Но жизненные наслаждения будут долго еще трудно достижимы, а к ним будет огромная тяга (это обобщение исторического опыта, но главным образом ему хочется, чтобы его вожделения были всеобщими вожделениями, следовательно, социально узаконенными – не ниже нормы). И вообще все всё захотят забыть. О мертвых будут вспоминать официально, но на самом деле все как можно скорее постараются завести себе все новое – привязанности, семьи, друзей, интересы (психологическое обобщение, порожденное мучительным желанием отдыха и хорошей жизни. Проекция своих желаний на всеобщее поведение, оправдывающая эти желания).

Оттеру все-таки хочется знать, как Ар. будет реагировать на разговор о растущем гражданском самосознании и накоплении социальных ценностей. Он завязывает эту тему.

Ар. (невнимательно слушая): Конечно. Это безусловно. Но интересно, какое количество воюющих сейчас мужчин и женщин – вернется? Это будет самый интересный человеческий материал. С психологией