Однокурсники - Эрик Сигал

Он все ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть.

— Дорогой, что с тобой? — спросила Сара, нежно трогая его за плечо.

— Ничего не могу с собой поделать, милая. Чертовски боюсь завтрашнего дня.

— Ну, брось, — успокаивающе сказала она. — Я тебя понимаю — это ведь первые студенты в твоей жизни, которых ты будешь учить. Знаешь, было бы странно, если бы ты не нервничал.

— А я и не нервничаю, — ответил он, — я просто цепенею от ужаса.

Он сел на краю кровати.

— Но, дорогой, — уговаривала его она, — это же всего лишь обсуждение одной из лекций «Гум-два». Дети будут бояться не меньше твоего. Разве ты не помнишь, как проходили групповые занятия на первом курсе?

— Да, наверное. Я был тогда напуганным юнцом с кучей комплексов. Но говорят, нынешние студенты, будь они неладны, с каждым годом становятся все умнее и умнее. И еще меня не оставляет в покое странная мысль, будто один всемирно известный профессор собирается нечаянно нагрянуть ко мне завтра без предупреждения.

Сара взглянула на будильник. Часы показывали около пяти утра, и уже не было никакого смысла уговаривать Теда ложиться спать.

— Знаешь, а давай я сделаю нам кофе и послушаю, о чем ты собираешься говорить? Это будет чем-то вроде генеральной репетиции.

— Ладно, — вздохнул он с облегчением, освобожденный из тюрьмы своей постели.

Она быстро приготовила две большие кружки кофе, и они сели за стол на кухне.

В семь тридцать она начала смеяться.

— В чем дело, черт меня подери? Что я сказал не так? — забеспокоился Тед.

— Ты сумасшедший грек! Ты сейчас целых два часа без умолку рассказывал о Гомере, и рассказывал блестяще. А теперь, когда тебе надо будет убить всего каких-то пятьдесят минут, ты по-прежнему считаешь, будто еще не готов должным образом выступить перед своими первыми студентами?

— Слушай, — улыбнулся он, — а ведь ты хороший психолог.

— Не совсем. Просто так получилось, что я знаю своего мужа лучше, чем он знает себя сам.

Дата, время и место первого занятия Теда в аудитории неизгладимо запечатлелись в его памяти навсегда. В пятницу, 28 сентября 1959 года, в 10 часов 1 минуту он вошел в один из классов в учебном корпусе Олстон-Бэрр. Достал из рюкзака нелепую гору книг с закладками, где были аккуратно отмечены места, которые он сможет зачитать вслух, если у него вдруг не хватит своих слов. В 10 часов 5 минут он написал на доске собственное имя и часы для консультаций, а затем обернулся, чтобы увидеть своих студентов.

Их было четырнадцать человек. Десять мальчиков и четыре девочки, с раскрытыми блокнотами «на пружинках», с карандашами в руках — готовые записать каждое сказанное им слово. «Господи, — неожиданно подумал он, — они собираются писать то, что я им скажу! А вдруг я допущу какую-нибудь немыслимую неточность и кто-нибудь из них потом покажет это Финли? Или того хуже, вдруг один из студентов — умник, учившийся в подготовительной школе, что бывает раз в сто лет, — поймает меня прямо на месте? Ладно, Ламброс, пора приступать».

Он раскрыл желтую тетрадь с тщательно подчеркнутыми записями, набрал в грудь воздуха и поднял глаза. Сердце стучало так громко, что всем, наверное, было слышно.

— Э-э, на тот случай, если кто-то вдруг решил, что попал на занятие по физике, позвольте для начала сообщить, что это семинар по «Гум-два» и я буду его вести. Пока я буду записывать ваши имена, можете запоминать, как меня зовут. Все написано на доске. Как ни странно, по-гречески это слово означает «блестящий», но насколько оно мне подходит, это уже вам решать, ребята, недели этак через две-три.

По рядам прокатился смешок. Похоже, он им приглянулся. Ему тоже все это начинало нравиться.

— Данный предмет рассматривает не что иное, как истоки всей европейской культуры, а две поэмы, приписываемые Гомеру, являются первыми шедеврами европейской литературы. Мы убедимся с вами на последующих занятиях, что «Илиада» стала первой трагедией, а «Одиссея» — первой комедией…

Начиная с этого момента ему больше ни разу не пришлось заглядывать в свои записи. Он просто стал произносить хвалебные речи о величии Гомера, рассказывать о стиле его языка, объяснять, что такое устная традиция и каковы были представления древних греков о героизме.

Он и не заметил, как время занятия подошло к концу.

— Ну вот, — сказал он с улыбкой, — я, кажется, немного увлекся. Пожалуй, я здесь остановлюсь и спрошу, нет ли у кого вопросов.

В заднем ряду взметнулась чья-то рука.

— А вы читали Гомера на греческом языке, мистер Ламброс? — спросила юная клиффи в очках.

— Да, — ответил Тед не без гордости.

— А может, вы прочитаете нам немного вслух на языке оригинала, просто чтобы мы послушали, как это звучит?

Тед улыбнулся.

— Я постараюсь.

Несмотря на то что перед ним на столе лежали оксфордские тексты, он обнаружил, что страстно читает вслух начало «Илиады» по памяти, делая особое ударение на словах, которые студенты могли понять и так, — например, «heroon», что означает «герой» в строке четвертой. Он дошел до крещендо в строке седьмой, выделив «dios Achilleus» — «богоподобный Ахиллес». И замолчал.

К его крайнему изумлению, крошечная аудитория зааплодировала. Прозвенел звонок. Тед внезапно почувствовал огромное облегчение, восторг и усталость. Он понятия не имел, как все прошло, пока не услышал обрывки разговоров студентов, выходящих из класса.

— Господи, как нам повезло, — сказал кто-то из них.

— Да, парень просто динамит, — сказал другой.

Последнее, что долетело до ушей Теда — или ему показалось? — женский голосок высказал мнение, что он даже лучше, чем Финли.

Но конечно же, это было плодом его воспаленного воображения. Ведь Джон Г. Финли-младший был одним из величайших преподавателей в истории Гарварда.

*****

В первые месяцы своих путешествий по гранту Шелдона Джейсон Гилберт старался сочетать искусство и спорт. Он участвовал во всех европейских турнирах, в каких только мог, но и в музеях проводил почти столько же времени, сколько на теннисных кортах.

Несмотря на то что по условиям фанта ему запрещалось официально получать образование, зимой он занимался исследованиями на тему «Сравнительное изучение международного горнолыжного спорта», уделяя особое внимание склонам Австрии, Франции и Швейцарии.

Когда его увлечение этим видом спорта стало таять, он отправился в Париж — город, насквозь пронизанный чувственностью, где на каждом шагу вас поджидают достопримечательности. Французского языка он не знал совсем, но зато свободно владел интернациональным языком обаяния, и ему не надо было далеко ходить, чтобы найти себе женщину в качестве гида.

Всего за несколько часов он заручился поддержкой одной студентки, изучавшей искусство, по имени Мартина Пеллетье, и, пока она восторгалась живописной техникой Моне в «Игре ладонью», он восхищался ее стройными ножками. Когда они вместе прогуливались по бульварам, Джейсон, не уставая удивляться образу жизни парижан, останавливался перед многочисленными афишами, которыми были обклеены все уличные стенды, и читал, какие культурные события города в них рекламируются. Одно объявление произвело на него особое впечатление:

Salle Pleyel.

Pour la premiиre fois en France

la jeune sensation americaine

DANIEL

ROSSI

pianiste[48]

— Ну дела, — с гордостью сказал он Мартине, — я ведь знаком с этим парнем. Может, сходим на концерт и послушаем его?

— С огромным удовольствием.

Вот так, благодаря гармонической каденции судьбы, Джейсон Гилберт присутствовал в зале в качестве слушателя, когда Дэнни Росси с триумфом выступал в Париже.

За кулисами Джейсону и Мартине пришлось проталкиваться сквозь толпу репортеров и восторженных поклонников, чтобы приблизиться к Дэнни и привлечь к себе его внимание. Герой вечера обрадовался, увидев однокурсника, и бойко поприветствовал симпатичную подругу Джейсона на весьма изысканном французском языке, которым он, похоже, владел свободно.

Джейсон предложил пойти поужинать всем вместе, но Дэнни был приглашен на частную вечеринку, на которую он, к сожалению, не имел возможности пригласить и их.

Позже тем же вечером, когда они ели все тот же густой луковый суп в «Les Halles», Мартина сказала Джейсону:

— Я думала, этот Дэнни Росси — твой друг.

— А почему ты решила иначе?

— Потому что он просил меня отправиться с ним сегодня вечером в «Castels» — без тебя.

— Ну надо же, нахальный коротышка, возомнил себя подарком для женщин.

— Нет, Джейсон, — улыбнулась она, — это про тебя можно так сказать. А он — подарок для музыки.

К концу апреля 1959 года Джейсон утолил свой интерес к памятным местам и событиям прошлого и горел желанием вернуться на теннисные корты. Он зарегистрировался для участия во всех международных турнирах, в какие только сумел пролезть, полагая, что это будет своего рода прощальным турне.