Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт

же во всю комнату разверзается черная пропасть, потому что Лизерль нет рядом. Я стараюсь направлять энергию на работу.

Я рассказала Элен о той работе, которой мы занимались с Альбертом, о статьях, которые мы писали, и о теории, на которую меня натолкнула смерть Лизерль. Рассказала, какое у нас сложилось научное партнерство, заполнившее пустоту, которая образовалась после всех моих профессиональных неудач. Я уже готова была поделиться предстоящей радостью по поводу публикации моей статьи в солидном журнале «Annalen der Physik» (через каких-то несколько недель — мне самой с трудом в это верилось), но смолчала. Не хотелось, чтобы Элен, у которой не было такой отдушины, несмотря на ее диплом по истории, стало обидно.

Я взяла свою чашку кофе, сделала глоток и перевела разговор на другое:

— А ты, Элен? Ты жалеешь, что мы нарушили тот договор?

Элен безраздельно обожала своих детей, и я ожидала от нее категорического «нет». Но она ответила:

— В последнее время — да, хотя я ни за что на свете не пожелала бы расстаться со своими девочками. Видишь ли, у нас с Миливое не все гладко.

— Не может быть, Элен! — воскликнула я, слишком резко опуская чашку и расплескивая черный кофе по мраморной столешнице. — Ты ни словом не обмолвилась об этом за все время, что мы вместе.

— Миливое всегда был поблизости и мог услышать, Мица. Или девочки. Я должна быть осторожной.

— Что случилось?

Она прошептала дрожащим голосом:

— Мы как-то отдалились друг от друга.

Перед помолвкой Элен с Миливое в Цюрихе мы с Миланой и Ружицей строили разные догадки об их союзе, сомневаясь, сможет ли грубоватый Миливое надолго сделать счастливой нашу мягкую, интеллигентную Элен. Но решили оставить свои опасения при себе и ничего не говорить ей. Видно, зря мы тогда промолчали.

— О нет, Элен! Что же ты будешь делать?

— Что же тут поделаешь?

Она посмотрела на меня сквозь слезы и пожала плечами.

Я не ответила. Что я могла сказать? Я, так же как и Элен, знала, что они с девочками зависят от Миливое и что она никогда не сделает ничего такого, что могло бы поставить под угрозу благополучие детей. И беда не только в том, что Элен трудно было бы одной прокормить себя и девочек. На разведенную женщину ложилось чудовищное позорное пятно. Нет, конечно, должен быть какой-то другой выход!

Я лихорадочно перебирала в голове всевозможные варианты и уже хотела предложить Элен с девочками переехать в Берн, пожить некоторое время у нас, но тут к нашему столику подошел папа. Мы с Элен так увлеклись разговором, что я не заметила, как он переходил площадь. Он был не один. С ним была госпожа Десана Тапавица Бала, жена мэра Нови-Сада.

Торопливо отодвинув черные металлические стулья, мы с Элен обменялись с госпожой Бала книксенами и приветствиями. Та оглядела меня с ног до головы, оценивая так же беспристрастно, как мама оценивала бы кусок говядины на рынке, и сказала:

— Ваш отец гордится вами, госпожа Эйнштейн. Диплом по физике, преуспевающий муж, безбедная жизнь в Швейцарии. Какой отец не гордился бы?

Я улыбнулась папе, а тот довольно выпятил грудь, услышав комплимент госпожи Бала. Он, конечно, несколько преувеличил, когда рассказывал о моем швейцарском образовании, но мне было приятно, что после всего того позора, который мои родители пережили из-за Лизерль и из-за моих неудач в институте, они все же хоть сколько-то гордятся мной. Их чересчур умная дочь с ее врожденным «уродством» превзошла все ожидания, в том числе и их собственные. В немалой степени это объяснялось тем, что нам удалось сохранить тайну произошедшего в Шпиле.

— Но находите ли вы какое-то применение своему роскошному образованию теперь, когда ваше дело — заботиться о муже и сыне?

Эти слова госпожи Бала прозвучали странно недружелюбно. Уж не намекает ли она, что мое редкое образование бесполезно для той женской работы, которой я теперь ежедневно занята?

Помня, что на меня смотрит папа, я распрямила плечи и ответила:

— Да, нахожу, госпожа Бала. Я работаю с мужем над разными статьями и исследованиями. Только что, перед самым отъездом в Нови-Сад, мы закончили одну важную работу, которая принесет моему мужу всемирную известность.

Не слишком ли я расхвасталась? Не слишком ли вызывающе себя веду? Въедливость госпожи Бала и ее странные, каверзные вопросы заставили меня внутренне ощетиниться, но все-таки мне хотелось, чтобы папа по-прежнему видел во мне «мудру главу». В этот приезд у всех нас было много хлопот, и я не успела рассказать ему о своей нынешней работе.

— Боже, боже! Я как раз случайно услышала, как ваш муж говорил: «Жена мне нужна для многого, в том числе и для работы. Она у нас в семье математик».

— Он так сказал? — вырвалось у меня, и я тут же одернула себя. Не такое впечатление мне хотелось произвести на госпожу Бала и на папу.

— Именно так. — Она злорадно улыбнулась. — Более того, он сказал, что мнение о сербах как об умнейшей нации он составил, глядя на свою жену.

Я не совершила новой ошибки и не выказала удивления по поводу этого высказывания Альберта, однако румянец сдержать не смогла. Какое счастье, что я сумела снова перевести наши отношения на язык науки! Это было то самое топливо, на котором когда-то разгорелись наши с Альбертом чувства, и теперь оно по-прежнему подпитывало наш костер.

Глава двадцать девятая

26 сентября 1905 года

Берн, Швейцария

Когда мы вернулись в Берн, мой мир снова стал крошечным. Работа по дому, уход за детьми, наука. Я, Ханс Альберт, Альберт. Мы вращались друг вокруг друга в бесконечном цикле, словно в гравитационной петле.

Я ужасно скучала об Элен. Такой дружбы, такого чуткого понимания, сочувствия и безоговорочного принятия я не встречала больше ни в ком за всю свою жизнь. Ни в других «хаусфрау». Ни в собственной семье. Даже в Альберте. Мне до тоски хотелось вернуться к своему самому чистому, истинному «я» — той, какой я была в юности, когда Элен была рядом.

Теперь же я проводила свои дни в какой-то тревожной имитации собственной жизни. Даже убирая квартиру, ухаживая за Хансом Альбертом, готовя еду и штопая одежду Альберта, я думала о предстоящей публикации статьи об относительности в «Annalen der Physik» и ждала, когда же увижу свое имя в печати. Я не могла думать ни о чем другом — только о своей работе, посвященной Лизерль.

Я снова стала подкарауливать почтальона — привычка, забытая после смерти Лизерль. День за днем я поднималась по четырем лестничным пролетам с пустыми руками, если не считать упитанного Ханса Альберта. Я уже