Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт

на извозчика. Пыталась отделаться от грусти о пережитом в Каче, вдыхая знакомые освежающие запахи Берна — бодрый швейцарский воздух с нотками вечнозеленых деревьев, аромат свежевыстиранного белья, сохнущего на ветру, запах леса от только что разожженных каминов. Пыталась думать о нашей новой девочке, как Альберт все время называл ребенка, растущего у меня в животе, и о том, как тепло Альберт встретил меня. Я даже пыталась слушать его болтовню о начальнике, Фридрихе Халлере, директоре Швейцарского патентного бюро. Даже кивала ободряюще, когда он говорил:

— Вот увидишь. Я буду преуспевать, так что голодать нам не придется.

Совершенно очевидно, что Альберт пытался отвлечь меня от печали из-за потери Лизерль мыслями о более радужном будущем. Но я не могла больше притворяться. Как можно делать вид, будто нашей чудесной дочери никогда не было на свете?

Как забыть о ее ужасной, мучительной смерти?

Едва мы вошли в квартиру, как из глаз у меня потекли слезы. Уезжая в Сербию, я надеялась, что в следующий раз переступлю порог этой квартиры с Лизерль на руках. А теперь мои руки висели вдоль тела, совершенно бесполезные.

— Ну же, Долли, все не так уж плохо! — сказал Альберт, указывая рукой на пыльную, заваленную бумагами гостиную. — Я пробовал убрать тут, но твоему Джонни это не под силу. И вообще, я считаю, что беспорядок в доме — признак живого, беспокойного ума… так догадайся сама, о чем это говорит, когда там чисто и пусто.

Он улыбнулся мне, и вокруг его глаз появились знакомые морщинки. Я протянула руку и ласково погладила его по щеке, отчаянно желая, чтобы в мой опустевший дом вернулась нежность, а печаль и злость ушли. Но слезы тут же снова полились ручьем.

Я убрала руку, словно не замечая умоляющего взгляда Альберта. Прошла в спальню и легла на кровать, свернувшись клубочком. Не было сил даже снять дорожное пальто и ботинки. Я ужасно устала, и на душе было тяжело. Альберт долго смотрел на меня, а потом опустился на кровать рядом со мной.

— Что с тобой, Долли? — В его голосе звучало искреннее недоумение, словно он ожидал, что я впорхну в дом с вокзала и тут же с лучезарной улыбкой примусь готовить ужин из четырех блюд.

— Неужели не понимаешь? — спросила я, не скрывая злости на его нечуткость.

Он ничего не ответил, и я пробормотала:

— Ты гений во всем, кроме человеческого сердца.

Только что весело болтавший Альберт на мгновение потерял дар речи.

Наконец, как ни удивительно, он догадался:

— Это из-за Лизерль, да?

Я не ответила. В этом не было нужды. Мое молчание, прерываемое только всхлипами, само по себе было ответом. Альберт беспомощно смотрел на меня.

— Я представляла ее здесь, с нами, Альберт, — попыталась я объяснить. — Каждый день с тобой в этой квартире я ждала, что она будет жить с нами. Каждый раз, проходя мимо парка или по рынку, думала: «Скоро я приду сюда с моей Лизерль». А теперь этого никогда не будет.

Долго в спальне царила полная тишина, если не считать тиканья прикроватных часов. Наконец Альберт заговорил:

— Мне очень жаль, что так получилось с Лизерль.

Его губы произносили правильные слова утешения, но в голосе я не слышала никаких эмоций. Он звучал пусто и фальшиво, как у автомата.

Очевидно, я стояла перед выбором. Можно цепляться за свой гнев на такую несправедливую смерть Лизерль, за злость на Альберта за нечуткость и эгоизм. А можно отпустить гнев и принять в сердце надежду на новую жизнь нашей семьи — с тем ребенком, которого я жду. Жизнь, какой я желала для Лизерль.

Какой путь я изберу?

Сделав глубокий вдох, я задышала ровнее и вытерла слезы. Я выбираю жизнь. А значит, ради благополучной жизни с Альбертом, я выбираю науку. Это тот язык, на котором мы когда-то начали разговаривать, и единственный, который Альберт прекрасно понимает.

— На меня снизошло научное озарение, Джонни, — сказала я и села на кровати.

— Вот как? — Его пустые глаза заблестели в свете уличных фонарей, льющемся в окно.

— Да, на вокзале в Нови-Саде. Помнишь, как мы пытались примирить физические законы Ньютона с новыми теориями Максвелла об электромагнетизме и световых волнах? Как пытались преодолеть разрыв между Ньютоном с его материей и Максвеллом с его световыми волнами?

— Да-да! — воскликнул он. — Мы тогда совсем запутались. И не только мы, но и физики всего мира. Что же ты открыла, Долли?

— Я думаю, что ответ кроется в понятии относительности — том, о котором мы читали у Маха и Пуанкаре. Относительность — вот что может примирить между собой теории Ньютона и Максвелла, новую и старую. Но для этого нужно изменить наше представление о пространстве и времени.

Я рассказала ему о мысленном эксперименте, который провела на вокзале в Нови-Саде.

— Логический вывод состоит в том, что измерения некоторых величин, в частности времени, относительны и меняются в зависимости от скорости наблюдателя, особенно если предположить, что скорость света для всех наблюдателей постоянна. Пространство и время должны рассматриваться как взаимосвязанные друг с другом. Таким образом, классические законы механики Ньютона верны, но только при условии равномерного движения.

Альберт ахнул:

— Это гениально, Долли. Гениально!

Неужели он и в самом деле назвал меня гениальной? Это слово Альберт применял к великим физикам — Галилею, Ньютону и изредка к двум-трем современным мыслителям. А теперь ко мне?

Встав с кровати, он принялся расхаживать по спальне.

— Очевидно, ты очень глубоко горевала по Лизерль, если из этого родилось нечто настолько важное.

В его глазах светилась гордость, и я не могла не ощутить некоторого самодовольства, хотя все еще ненавидела себя за Лизерль.

— Может, напишем статью о твоей теории? — спросил он, блестя глазами. — Вместе мы сможем изменить мир, Долли. Будешь работать вместе со мной?

Во мне вспыхнула искра радостного волнения, но чувство вины тут же погасило ее. Как посмела я радоваться восхищению Альберта? Как могла мечтать о том, как буду разрабатывать и описывать эту теорию? Ведь толчком к этому озарению, позволившему мне увидеть руку Бога в научных законах, стала смерть моей дочери. «Но, — урезонил меня другой голос, — разве я не могу разработать эту теорию в память о ней, чтобы ее смерть была не напрасной? Может быть, это и есть та „слава“, которую мне предназначено открыть?»

Как же мне поступить?

Я решилась произнести те слова, которых жаждало мое сердце:

— Да, Альберт. Непременно.

Глава двадцать седьмая

26 мая 1905 года

Берн, Швейцария

На большом прямоугольном столе в гостиной громоздились бумаги и книги. Этот стол, до сих пор всегда отмытый и начищенный