Радио Мартын - Филипп Викторович Дзядко

обошли несколько кафе и всюду заказывали одну на двоих чашку какао, чтобы сравнить, где делают лучшее, так что уже через час я и слышать не хотел ни о шоколаде, ни о молоке, ни о драгоценностях. Когда оказалось, что ни одно какао ни в одном кафе не может считаться достойным ацтека, Миа привела меня в антикварную лавку, мы купили там две уродливые чашки пятидесятых годов, в продуктовом взяли лимонад и устроили пикник на асфальте, у сухого дуба, на бывшем Тверском бульваре. Мы по очереди изображали фигуры с картины Моне и говорили на французском, как Джоуи («же те флю фли, ми ля пи, же те ку пляу, же та пли млю»). Наш завтрак был разогнан росгвардейцами («Граждане, ваш сход не санкционирован, требуем освободить место у клумб военной доблести»). Оставив им некрасивые чашки, мы бежали от них («Ты узнал? Это были брейгелевские ребята из “Драки крестьян за картами”»).

Одной ночью она заставила меня перелезть через ограду школы на бывшей Бронной. Достала откуда-то лопату, и мы долго ковыряли землю в школьном дворе, утыкаясь в гипсовые останки Ленина. Наконец она торжественно достала из ямы маленькую капсулу, развернула и прочитала: «Товарищи пионеры будущего! Пионеры 2020 года! Мы верим, что вы превосходно оборудовали нашу прекрасную голубую планету Земля! Что все народы Земли живут в мире! Что вы освоили Луну, что вы продолжаете штурм космоса, который начали люди первого пятидесятилетия! Что вы ведете переговоры о сотрудничестве с представителями внеземных цивилизаций! Мы верим, что дело, начатое нашими дедами, которое продолжаем мы, вы довели до победного конца! Счастья, товарищи потомки!»

– Видишь, в две тысячи двадцатом было не до того, счастливые потомки забыли про эту капсулу. А она почти в каждом школьном дворе есть, я иногда проверяю. И сколько же восклицательных знаков зазря.

Затем она достала листок бумаги, мы написали на нем: «Пионеры прошлого! Идите в жопу!» – и закопали обратно.

Мы дважды ходили в магазины мебели, привезенной из снесенных домов и из закрывшихся ресторанов, в огромные ангары, в которых она искала реквизит для фильма «о бывшей жизни». В этих ангарах мы играли в прятки среди деревянных оконных рам, дубовых барных стоек, треснувших зеркал, слепых комодов без ящиков, ломберных столов с порванным сукном, алюминиевых труб для вытяжек и прочего хлама. Когда ей надоедало, что я не могу ее найти, она начинала напевать что-то тихое и протяжное – я опознал «Тополя, тополя беспокойной весной» и «По Смоленской дороге».

– Я не знал, что ты поешь.

– А я не пою. Вернее, я пою, но так, чтобы никто не знал, что это я пою. Чтобы быть голосом, а не чтобы все смотрели на меня.

– Значит, тебе надо на радио!

– Таких песен, какие я пою, никакое радио не захочет, теперь нет такого. Кстати, знаешь, как на киргизском сказать «Ты мне нравишься»? «Я тебя хорошо вижу».

– Неправда.

– Хочу, чтобы была правда. Внимание! Добро пожаловать в Нарнию!

Она втолкнула меня в огромный деревянный шкаф, прикрыла дверцу и прикрыла мне ладонью рот. А потом убрала руку и поцеловала поцеловала поцеловала меня. И вдруг:

– Асла-а-а-а-а-ан!

– Ты что кричишь?!

– Слышишь? Какое здесь эхо! В нем можно услышать все что захочешь. Слышишь? Это шаги фавна на Смоленской дороге.

3.63

Она утверждала, что лучший музей – Пушкинский, а после него – Планетарий. Мы дважды успели сходить в его белый шар и, делая вид, что мы чьи-то родители, покрикивая на детей, пристраивались к школьным группам и по очереди смотрели в телескоп. «Вот-вот, смотри внимательнее, там, у кратера, приглядись! Видишь маленькие фигурки? Это наши пионеры, у них пикник на Луне, они добрались».

Я уже пятьдесят четыре часа не видел тебя, то есть целую вечность или лет девяносто девять. И кажется, что карнавал в саду был в прошлой жизни и шкаф в Нарнию тоже.

Мы несколько ночей спали вместе. Я видел нас, будто я был не я, будто я ставил между нами фразу «Я вижу нас» и она, как меч, отделяла нас, и тогда я мог смотреть на нас с Луны. И быть бездумным.

3.64

Я сидел среди воображаемых сцен и людей в троллейбусе, плывущем через опустевший боязливый город. Я был Нильсом из первой книги, которую мне читал дед. И видел – помнишь? – в городе был праздник: «Повсюду развевались пестрые флаги, горели цветные фонари. Всюду стояли продавцы оружия. Здесь целое войско можно было снарядить в поход. Тут были кованые мечи в золотой и серебряной оправе и тонкие, как спицы, шпаги. Тут были сабли всех образцов – прямые и изогнутые, в ножнах и без ножен. В углу высился целый лес остроконечных копий. И с любой точки ты мог увидеть стену из необтесанных камней, которая всегда стояла перед тобой. А народ на улицах был разодет по-праздничному: мужчины в длинных бархатных кафтанах с меховой опушкой; женщины – в расшитых серебром платьях и в чепчиках с бантами, торчащими на голове, как бабочки».

Все было как в детской книжке о затонувшем городе. Разве что вместо мужчин в кафтанах с меховой опушкой повсюду прогуливались росгвардейцы в черных приталенных комбинезонах и флисовых шапках с подворотами. Плакаты с оружием, фотографии военных, муляжи множества орудий, манекены воинов – все это было и в нашем городе, и ты проплывал через лес тех же остроконечных копий.

Но в отличие от детской книжки наш город был реальным: город, в котором всегда и везде развеваются победные флаги, в котором всегда фейерверк и цветные фонарики, в городе, который сам собою наказан и едва дышит под толщей мутной воды.

2.7

Я рисую на листочке виселицу. Еще немного, и человечек навсегда повиснет на мерзких клеточках. «б_таг_ _т_н». Надо заполнить всего четыре пропуска, но попытка осталась одна: дедушке осталось только нарисовать мою голову, и, кажется, на этот раз я погибну.

Лекарства присылали гуманитарной помощью: это старались бабушкины приятели, уехавшие в начале семидесятых. Пахнущая корицей круглая почтальонша Зоя протаскивала в дверь холщовую сумку размером с Пиренеи. Из сумки торчали большие конверты. Их потом отдавали мне. Вывернув их наизнанку, я давил планеты хлопающего пластика.

Зоя была похожа на ежа-чародея, совершающего священный обряд. Ее приход становился событием. Хоть и ковыляя, но царственно, с высоко поднятой головой, – в профиль Елизавета с английской марки, – она шла от входной двери по коридору, задевая сумкой книжные корешки. Перед ней герольдом бежал я и выкрикивал: «Посылки! Посылки!»