Радио Мартын - Филипп Викторович Дзядко

Я ошарашенно ответил:

– Я Мартын.

– О, простите! Так, на чем мы остановились, Мартын?

– Я понятия не имею. Наверное, мне лучше уйти.

– Я так не думаю.

Помолчали. Еще помолчали. Он сказал:

– Послушайте, Володя мне все объяснил, а вам, видимо, нет. Вы встретились в баре, он вас вспомнил, а вы, видимо, нет. Но это все неважно. Он сказал, что у вас есть какие-то письма, которые вы хотите вернуть, а еще вы разбираетесь в технике и звуке. И возможно, мы сможем вам помочь, а вы – нам.

– А зачем вы завязали мне глаза? И как вы узнали, что я окажусь у перехода на бывший Гоголевский?

– А я и не знал, что вы там окажетесь. Знал, что, может быть, это случится, и немного над этим поработал. И занимался своими делами: я там часто стою, вам же Володя так, наверняка, и сказал.

– Стоите, чтобы что?

– Стою, чтобы стоять, какая вам разница. Нипочему. Изучаю солнце. Слушаю.

Он взял лейку и начал поливать куст гортензий.

– Не удивляйтесь. Мы решили создать здесь маленький лес, убежище разбойников.

– Извините, но зачем завязывать глаза?

– А мы еще не можем быть в вас уверены. Вы же не знаете, где находитесь, да? Может быть, оно и к лучшему.

– А при чем здесь Константинополь?

– Так называются контейнеры с забытыми или не отправленными из почтовых отделений письмами. Застрявшими посередине. Константинополь. Город вроде есть, а вроде нет. У вас содержимое такого контейнера, и оно нам нужно. Сколько у вас писем? Вы принесли папки?

В этот момент лампочки над радиолой, где играла пластинка, замигали, раздался звук, похожий на гудок парохода, и мой собеседник вскочил:

– Да, опять прорвались, прорвались! А Володи нет! Так, что делаем, что ставим, давайте вот это, пусть вспомнят хоть что-нибудь, где же она, где?

Он впал в неистовство, как пишут в книжках. Бегал по комнате-оврагу и, когда наконец нашел нужную пластинку, чуть не разломил ее от волнения. «Друзья и недруги, мы снова с вами на волнах радио “Русская дача”. Колонии Урала и Сибири, Калининграда и Владикавказа, таксисты Петербурга и почтальоны Мстёры, я обнимаю вас, – говорил он в маленький микрофон, – готовьтесь выйти на улицу свободными и всегда улыбайтесь, послушайте, вспомните про самих себя и про Шервудский лес». Потом нажал на какую-то кнопку, пластинка закрутилась, захрипела – и раздался голос, который я помнил с детства: «Это было давным-давно. Может быть, девятьсот, а возможно, и тысячу лет назад. Англией, которая как раз тогда и стала называться Англией, правил король. Была у него громадная армия и множество слуг, рыцари, шерифы, аббаты. Все они помогали королю держать его подданных в повиновении. Но народ не желал повиноваться! Вольные крестьяне уходили в леса, объединялись в ватаги и нападали на королевских рыцарей, лордов и шерифов, отбирали у них награбленное добро и раздавали его бедным. Рыцари называли этих людей лесными разбойниками. Самым смелым и бесстрашным из них был Робин Гуд. Он так метко стрелял из лука, что мог попасть в муху за тысячу шагов! И был такой ловкий и находчивый…»

– Ловкый! Вы слышали, как он говорит! Ловкый! Только так я и буду говорить. Это Левинсон, а дальше будут Румянова, Леонов и все родненькие.

В этот момент голос на пластинке умолк и началась быстрая песня, под которую я, когда был маленьким и никого не оставалось в доме, бегал из комнаты в комнату, пританцовывая и пропевая слова: «В деревне парень был рожден, / Но день, когда родился он, / В календари не занесен, / Кому был нужен Робин?..».

Слыша мои мысли, хозяин квартиры начал кружиться в бешеном танце вокруг аппарата. На строчках «беспокойный паренек, резвый шустрый Робин» пластинка споткнулась, застряла и повторила «обин», «обин», «обин», прежде чем человек с бывшего Гоголевского, чертыхаясь, пододвинул иглу.

– Затерлась, – сказал он виновато. – Вы же понимаете, что сейчас это слушают все, вся страна? Ну не вся, ну немножко, но все равно. Да? Понимаете?

Помолчали, еще помолчали.

– Приходите в четверг, четверг – хороший день, в четверг всё решим. Вы были вторник. Станете четвергом.

Он снова надел на меня повязку, вывел из квартиры и долго водил кругами. «Прошепчите трижды “Марсельезу” и снимайте повязку».

Я прошептал дважды, да и помнил только два куплета. Надо мной нависал Гоголь, человека со змейкой не было. Начинался дождь. К недальней остановке подъезжал троллейбус, я влетел в него. Водителем, конечно, была Антонина: пока я был в гостях, она успела совершить очередной круг.

3.59

Я – пчела. Или оса, из тех, что атакуют самолеты в новостях. Я сощурил глаза до самого узкого зрения. Нет! Я стал первой в мире осой-поляроидом. Как? Это легко. Сощуриваешь глаза, а затем закрываешь их и открываешь на счет «три» или «четыре». Долго так не получится, все время тянет раскрыть глаза пошире. Но все равно успеваешь сделать десяток воображаемых поляроидных снимков, а город за окном успевает раздробиться на кадры. Так видишь острее: видишь мелочи, которые прячет обычное зрение, привыкшее не удивляться. И так острее чувствуешь время: оно стало дробным, значит, смотреть на мир надо дробью. Это удобно, если у тебя в ушах играет «Particle G1».

Я смотрел на дробящийся город, и мне нравилось представлять, что мы едем по нему вместе. До тебя ничего у меня не было, кроме прочитанных книжек, умерших близких, прослушанной музыки и памяти о других голосах. Мне сорок, я «взрослый», хотя никто в это не поверит, не только из-за кривой фигуры, длинного носа, безвольной улыбки – всего того, что сейчас я вижу в мутном окне троллейбуса. Но из-за косноязычия, из-за отсутствия так называемой «нормальной работы», из-за отсутствия так называемых «перспектив» – как будто они у кого-то есть. Из-за реакций, из-за привычек превращаться во что-нибудь вроде осы-поляроида или лягушки-телефона (про это в другой раз). Из-за постоянных воспоминаний о дедушке, из-за того, что не соответствую моему возрасту, если верить паспорту, – как будто кто-то ему соответствует; из-за того, что страны, где я родился, нет на школьных атласах – как будто это плохо; из-за того, что ты называешь репетицией неслучившейся жизни – как будто я знаю, как перестать репетировать и что это, черт возьми, значит.

Прости. Не знаю, с чего завелся. От того, что, не поверив в мой возраст, мне опять не продала сигареты продавщица, которая никогда не звонила из телефона-автомата и не платила за колбасный сыр серпом и молотом. А может, от того, что город