Зенитная цитадель. «Не тронь меня!» - Владислав Шурыгин

Достал тугую, еще не початую пачку махорки, не спеша набил трубку. Закурил. Но вкус табачного дыма забивала горечь дыма пожарищ, дыма, что стелился над холмами…

Лейтенант Даньшин глядел на этот черный дым, на холмы — так смотрит мастер на трудную работу, которую он должен сделать. Он думал о жизни, а между тем кто знал, что жить и ходить по Земле ему оставалось всего лишь три дня…

ДОМА НАД БУХТОЙ КАМЫШОВОЙ

И встретила плавбатарейцев севастопольская земля. Одних, израненных, мечущихся в бреду, снесли с катеров в бухте Камышовой. Других — капитана-лейтенанта Мошенского Сергея Яковлевича, старшин 2-й статьи Афанасьева Николая Петровича, Куликова Бориса Александровича и краснофлотца Сихарулидзе Капитона Владимировича — похоронили на берегу.

Где, в каком месте возле Камышовой бухты покоятся командир плавбатареи Мошенский и его боевой товарищ старшина Афанасьев — неизвестно. «Где-то в развалинах, возле Камышовой бухты…» — на этом сходятся большинство плавбатарейцев, последний раз видевших его. Но есть и еще одна версия захоронения Мошенского.

Виктор Леонтьевич Луганский, бывший старший техник 20-й Авиабазы ВВС ЧФ в своей рукописи «Мыс Херсонесский» пишет: «…Пока Мошенский был доставлен на берег, а затем в нашу санчасть, он умер от большой потери крови». Здесь же упоминается фамилия военврача Кораблева… К сожалению, найти его и уточнить что-то о Мошенском не удалось… После падения Севастополя Кораблев попал в плен и в Днепропетровской тюрьме ведал лазаретом… Могли ли привезти тело Мошенского в санчасть аэродрома? Могли. Авиаторы на шлюпке принимали участие в снятии раненых с плавбатареи. Они доставляли их на берег. Там же лежали и умершие от ран… Батарею, прикрывавшую аэродром, хорошо знали, как и слышали многократно фамилию ее легендарного командира. Так что вполне могли. И затем захоронить где-то в районе аэродрома, где хоронили умерших и погибших авиаторов. Документы авиачастей, находившихся на аэродроме мыса Херсонес, я, к сожалению, не прорабатывал, да и не знаю, уцелели ли они…

Где похоронены Куликов и Сихарулидзе, также никто не знает, очевидно, тоже где-то возле бухты Камышовой.

Но развалин давно нет. Теперь до бухты Камышовой не надо добираться на попутном грузовике, трястись в стареньком автобусе — достаточно в центре Севастополя сесть на троллейбус, и через двадцать минут вы приедете сюда. Вас окружат современные дома. Прямые улицы выведут к спокойной глади бухты, вдоль берегов которой не найти и в помине зарослей камыша.

Где-то здесь, в этом районе, в этой земле, похоронены моряки плавбатареи… Да разве только они, разве только четверо?.. Моряки-севастопольцы, пережившие последние дни обороны, рассказывают, что в бухте находились тысячи раненых. Сюда, пятясь под натиском превосходящих сил врага, отходили поредевшие отряды защитников города. А гитлеровцы бомбили и обстреливали берег и бухту…

Когда возводили новые послевоенные дома, отрывались глубокие ямы-котлованы под фундаменты, сколько раз ковш экскаватора замирал, зачерпнув в своей железной горсти кости безвестных защитников Севастополя, изъеденное ржавчиной оружие…

При каждом рассказе об этом сжимается сердце. Кто он, безвестный? Ведь было же у него имя?! Чей он сын, брат, муж?.. И не прахом — вечной памятью стал он для всех нас.

Горит над Сапун-горой огонь вечной славы черноморцам. Символом памяти пламенеют в голой, каменистой степи крымские маки. Не надо слов. Слушаю тишину и жесткий шелес трав. Сегодня, проживая на этом свете, отмеренные кем-то свыше годы, я искрене убежден, что природа, сама местность, где происходили трагические события, ОБЛАДАЕТ ЖИВОЙ ПАМЯТЬЮ И ХРАНИТ В СЕБЕ ЭТИ СОБЫТИЯ. Уметь бы слышать и понимать священную тишину, в которой живет эта память! Иногда интуитивно, необъяснимо такое удается, мы догадываемся, представляем себе, как все происходило. Но здесь так важно не дать волю фантазии! Помолчим у кромки воды севастопольских бухт. Не спеша пройдем по выжженной солнцем крымской земле. «Где-то здесь их посмертный причал…»…

Вдова капитан-лейтенанта Мошенского — Вера Степановна много лет бережно хранит все до единого письма Сергея Яковлевича. Они переплетены в две толстые книги. Сколько их, писем? Двести, триста, пятьсот? И разве не чудо, что эти два тома — полное собрание писем их жизни и любви были привезены в Москву из Севастополя моим приятелем — моряком Черноморского флота и более чем на год доверены мне. Все то время, когда я работал над этой книгой, они жили в моей московской квартире…

В первом томе первое письмо, написанное Вере в феврале 1936 года из Севастополя, куда уехал он по призыву на флот. Письмо написано карандашом. Буквы едва различимы.

«17 февраля была комиссия. Эта самая последняя комиссия дает окончательное заключение и назначает в воинские части. Захожу, сидит начальство с широкими нашивками на рукавах (старший командный состав) и очень испытующе, прямо-таки пронизывающе рассматривает мое существо. Не успел подойти к столу, как один спрашивает: «Кем работали?» «Электриком, бригадиром», — отвечаю. «Какое образование?» — «Среднее, рабфак». — «Законченное?» — спрашивает другой. «Да, законченное», — отвечаю.

Принялись они рассматривать мои документы. Слышу, говорят, что из меня был бы хороший лейтенант.

А потом главный из комиссии спрашивает: «А хотели бы вы быть командиром, конечно, средним, лейтенантом?» Я без колебаний отвечаю: «Стать лейтенантом я не прочь». — «Ну, так будете им. Можете идти», — говорит он».

Письма тридцать седьмого, тридцать восьмого и других годов… Последняя фронтовая открытка, ушедшая в город Чирчик Узбекской ССР из осажденного Севастополя: ею завершается второй том…

«19 июня 1942. Здравствуй, родная! Я жив и здоров. Пока все идет нормально. Жаль, что нет совершенно свободной минуты. От тебя жду писем. Привет Ане. Целую крепко. Твой Сергей».

19 июня 1942 года… В этот день он погиб.

С каждым годом эти письма в какой-то мере отходят от личного, становясь достоянием истории, рукописным памятником высот человеческой души. Тысячи людей прочли и еще прочтут строки из них. Прочтут, учась верности, трудолюбию, мужеству. Капитан-лейтенант Мошенский и погибшие с ним моряки живы в пожелтевших фронтовых фотографиях, в строго и надежно хранимых строках боевых документов, написанных ими самими и о них. В военных архивах хранятся рапорты, донесения, личные дела и учетные карточки. И на всем этом символом нашей коллективной, народной памяти стоит гриф: «Хранить постоянно». Это значит — вечно!

Да, судьбы тех, кто уцелел после 19 и 27 июня 1942 года, сложились по-разному. Только легких судеб не было.

Сойдя со своего железного острова, моряки-плавбатарейцы не окончили борьбу. До последних дней и часов обороны сражались они, прижатые к обрывистым берегам Феолента и Херсонеса. Погибали. Чудом оставались жить. Уходили с Крымской земли, чтобы вернуться. Шли дорогами войны. Освобождали родной Севастополь. Шли дальше, на запад. К Победе.

Автор счел своим долгом проследить их судьбы.

ПОХОРОНЕННЫЙ ЗАЖИВО

Тимофей Бесчастный… Командир первого 76-миллиметрового орудия плавбатареи. Старшина 2-й статьи. Плясун. Удалая голова.

Это расчет его орудия 30 марта 1942 года с седьмого выстрела сбил немецкий самолет Хе-111. (Экипаж, четыре человека — четыре бандита, нашел свой конец в Черном море.)

Для Тимофея Бесчастного, тяжело раненного 19 июня, в тот же день нашелся у гитлеровцев еще один крупнокалиберный снаряд. Он разорвался в гуще людей, рядом с носилками, на которых лежал Тимофей Бесчастный.

Прибежавший Камынин увидел (была ночь, и увидел, пожалуй, не то слово!) дымящуюся воронку, растерзанные взрывом тела людей, расщепленные, скомканные носилки, клочья дымящейся материи…

Камынин был уверен, что Тимофей погиб. Однако…

Когда я опомнился, — вспоминал впоследствии Тимофей Тимофеевич, — уже светало… Как я не задохнулся под земляным покрывалом — не знаю… Видно, удалось высунуть из земли голову. На счастье, возле воронки при бледном свете утра я заметил двоих матросов. «Браточки! — позвал я. — Помогите!»

Мне казалось, что я кричал очень громко, а на деле мой голос был едва слышен. Моряки, однако, остановились, но какое-то время никак не могли понять, где я: из земли виднелось только мое лицо, которое, наверное, тоже было черным, как земля… «Где ты, товарищ?» — позвал один из моряков. Не было сил говорить. Я простонал, и они догадались, что я возле воронки… Начали быстро откапывать меня, а когда дошли до ног, один из них, произнес: «Эге, брат, так ты без ноги…»

Ребята занесли меня в госпиталь, где меня сразу же положили на операционный стол. В сознании никак не умещалось, что я потерял ногу: я еще вроде бы как чувствовал ее. И врач не очень удивился, когда я спросил: «Ну что, нога будет цела?» — «Нет, голубчик, ноги уже нет…» — ответил он по-солдатски честно.