Зенитная цитадель. «Не тронь меня!» - Владислав Шурыгин

В коридоре буднично и ровно светил электрический плафон. Батарея еще жила, и оставленные на ней электрики давали свет. Лейтенант Даньшин шел к себе в каюту, как много раз до этого, а между тем шел он сюда в последний раз… С того самого рокового дня, с 19 июня, он не спал в ней, а перебрался в лазарет к Борису Язвинскому… Все напоминало о прошлом. Пустые жесткие койки, старенький деревянный столик возле иллюминатора, лампа-бра… Сейчас она печально кивала металлическим плафоном.

Через открытую дверь командирской каюты струился голубой утренний свет. Даньшин вздрогнул. Откуда в железном чреве дневной свет? С болью вспомнил: свет проникает через пролом брони верхней палубы. Такой же пролом зияет и в полу каюты… Услышал голоса на верхней палубе: «Где лейтенант?» — «Пошел в каюту. Сейчас будет!»

Пора! Прощай, плавбатарея, прощай, большой железный дом, где прошли десять долгих месяцев. Провел ладонью по заклепкам брони. Ладонь стала черной… И снова память-боль: «Сажа от того пожара…»

Вышел на верхнюю палубу. Его ждал старшина 2-й статьи Кожевников. В надвинутой на самые брови мичманке, молчаливый, собранный. Во всем облике — строгая готовность. Кожевников оставался за старшего на плавбатарее. Здесь же, группкой, стояли электрики и мотористы, еще кто-то из моряков. Последние десять человек…

— Старшина, флаг я обязан взять с собой… — точно извиняясь перед Кожевниковым и остающимися на плавбатарее людьми, сказал лейтенант.

— Есть.

…Старшина Бойченко дернул за фал, но флаг не хотел спускаться. Очевидно, заело верхний блок. Бойченко вынул нож, перерезал фал. Поблекшее, посеченное осколками полотнище доверчиво скользнуло в матросские руки. Даньшин сложил полотнище в несколько раз и замешкался, не зная, куда его убрать… В чемодан неудобно прятать…

— Давайте, товарищ лейтенант, при мне будет! — выручил сигнальщик Виктор Яковлев и, приняв из рук Даньшина флаг, убрал его за фланелевку, на грудь.

— Ну, все. Пора… — сказал Даньшин и с каждым из остающихся на плавбатарее попрощался за руку. Хотелось сказать всем что-то теплое, обнадеживающее, но не было слов.

Встреча с землей! Все похоже на сон. Вот только что приснилось — эта земля или десять месяцев без нее?

Катер жестко стукнулся бортом о размочаленный деревянный брус причальной стенки, и, точно боясь потерять хоть миг свидания с землей, на пирс вскочили сразу несколько человек, приняли прижимные концы, накинули на железные трубы — кнехты… И сплошным черным валом, накренив катер, хлынула на причал братва.

В каких-то десяти метрах от причала росла трава. Колючая, сухая крымская трава, от которой плавбатарейцы отвыкли, казалось, навсегда. Люди бросились к траве. Щупали ее руками, растирали в ладонях, подносили к щекам. Скребли ногтями красноватую землю, пересыпали ее в ладонях. Земля! Настоящая земля!

Не стыдясь слез, плакали, изумленно восклицали: «Братцы, красота-то какая!»… Моряки ликовали, забыв обо всем на свете: о грохоте канонады, о дымном небе, о гуле чужих моторов над бухтой…

Даньшин, глядя на своих плавбатарейцев, ловил себя на мысли, что и ему хочется сесть на землю, погладить ее руками. Он втайне даже завидовал тем морякам, которые, точно дети, затеяли веселую возню…

Чуть в стороне стояли матросы-авиаторы. Оставили на время свои сухопутные дела — провода какие-то они в землю только что закапывали, — во все глаза глядели на этих странных счастливых людей. Будто с луны прибыли. Чудаки!

Среди матросов-авиаторов нашелся кто-то «знающий». Пояснил: «Вон с той железной коробки прибыли. Штрафники. Свое отбыли — вот и радуются». — «Почем знаешь, что штрафники?» — «А потому знаю, что слышал… Стали бы обычных людей держать столько месяцев без берега!»

Знали бы те судачившие матросики-авиаторы, что в одном они были абсолютно правы: прибывшие на берег были самыми обычными и в то же время действительно необычными людьми. Людьми с железного острова, внушавшими страх врагам и почтение севастопольцам.

— Хватит нюниться, товарищи! В колонну по три… становись! — Лейтенант стал в том самом месте, откуда за ним должен был выровняться строй, вытянул вверх руку. Знак общего внимания.

Моряки нехотя прекратили веселую возню, взяли тощие вещмешки, стали строиться.

Потоптались, потолкались, но довольно скоро разобрались по трое.

— Шагом… арш!

Заколыхался, зашагал строй. И только теперь сначала один, затем другой, третий моряк, точно по команде, стал оглядываться на бухту, на черневшую посреди ее железную коробку, на свою плавбатарею… На фоне неба были четко видны пушки и маленькие фигурки людей. Тех, что по воле военной судьбы еще оставались на плавбатарее…

Возле штаба ОВРа их встретил капитан 2-го ранга Морозов. Сказал, что сам контр-адмирал Фадеев хотел бы увидеться с ними, но не смог, не позволяют обстоятельства: немец жмет…

Морозов от лица службы поблагодарил плавбатарейцев, сказал, что все они до единого за свою воинскую доблесть будут представлены к наградам, только будет все это после, а пока надо вести борьбу с врагом, отражать его бешеный натиск.

— Нужна ваша помощь, товарищи плавбатарейцы. Обстановка очень трудная. Надо помочь на сухопутном фронте. Мы сегодня направляем несколько групп овровцев на различные участки обороны. Фактически каждый моряк-севастополец должен в любую минуту быть готов вступить в бой. Линия обороны проходит по станции Инкерман, гора Суздальская, хутор Дергачи, высота Карагач, деревня Кадыковка…

Не каждое из перечисленных названий было знакомо морякам, но такие места, как Инкерман и хутор Дергачи… Каждый знал — это предместья Севастополя.

Усталый голос начальника штаба, его осунувшееся, землистого цвета лицо, воспаленные от постоянного недосыпания глаза и, наконец, тяжелая кобура нагана у бедра свидетельствовали о многом.

— Вас покормят, выдадут патроны и оружие… Через два часа, — Морозов взглянул на часы, — ваша первая группа должна убыть на передовые позиции. А пока можно перекурить…

Даньшин сразу же подошел к Морозову. Спросил, не оговорился ли начальник штаба насчет первой группы. Дело в том, что плавбатарейцы, и, в частности, он, Даньшин, просят не разбивать их на группы, а составить одно подразделение, хотя бы взвод… Морозов выразил сожаление, сослался на приказ направить в три разных места группы по десять человек.

— И так каждый день, товарищ лейтенант. Не знаю, из кого и как формировать эти группы, да и оружие кончается. Вы пока остаетесь при штабе ОВРа.

— Как «остаюсь»?! Мои люди уходят воевать, а я остаюсь? Товарищ капитан второго ранга…

— Это приказ, товарищ лейтенант. Приказ, а не просьба… — усталым голосом пояснил Морозов и поправил на кителе лейтенанта чуть накренившийся орден Красной Звезды. — Человек вы военный, а посему не будем тратить время. Разбейте всех прибывших на три группы по десять человек, а оставшиеся пять-шесть человек до завтрашнего дня будут в моем резерве. Всё.

Морозов ушел, а Даньшин стоял в каком-то оцепенении. Магическое слово «приказ», точно высокая каменная стена, закрыло недавние мечты о подразделении плавбатарейцев, об участке обороны, который им будет выделен… Теперь лейтенант Даньшин еще раз остро почувствовал, что плавбатарея № 3 расформирована, что уже завтра, а может, и сегодня ни в каких списках и приказах значиться не будет и все плавбатарейцы, в том числе и он, рассеются, вольются в другие подразделения и части. Ничто — даже ленточки бескозырок — не укажет на принадлежность моряков к плавбатарее, потому что на ленточках тускло, едва заметно проступали бронзовые буквы названий прежних частей и кораблей. Тех, с которых почти год назад пришли моряки на «Квадрат», на свою плавбатарею…

Когда списки были составлены, оружие, боезапас и вода получены, когда люди, коротко простившись, ушли тремя молчаливыми группами в сторону Севастополя, лейтенант как бы смирился, успокоился. Заботы о людях, о батарее, все эти дни занимавшие его целиком, вдруг отступили, оставив место личному, касающемуся только его, Николая Даньшина, двадцати двух лет от роду, моряка-лейтенанта без определенной военной работы… Николай вспомнил о матери и сестрах, о том, что целую вечность не писал домой, в Алма-Ату. Вспомнил о старшем брате Иване, командире-артиллеристе. Где он сейчас? Жив-здоров ли? Вспомнил и о той, которая сейчас в Севастополе, может, тоже думает о нем. А может, и не до того ей: такое творится…

Из внутреннего кармана кителя достал комсомольский билет. В нем хранилась ее фотокарточка: смуглое, исполненное спокойствия и нежности лицо, большие доверчивые глаза с солнышками внутри… Оля. Улыбнулся, точно она могла ответить ему. «Ничего, Оленька. Какие наши годы! Все хорошее — впереди». И уже с особой настойчивостью думал о капитане 2-го ранга Морозове, от которого зависела скорейшая отправка на позиции. «Может, удастся пройти мимо ее улицы и дома, узнать хотя бы, как она там… Что узнать — увидеть ее! Хотя бы на минутку…»