Омут памяти - Александр Яковлев

Пошел к Ильичеву. Тот сказал с растерянной улыбкой, что это он порекомендовал меня на роль сочинителя статьи. И откровенно добавил, что ничем помочь мне не может, ибо не собирается выступать на пленуме против Хрущева. Я окончательно скис, поскольку уважительно относился к Леониду Федоровичу.

Решил поехать домой, лечь спать, завел будильник на 3 часа утра, проснулся раньше и сел за стол. Слова не шли, логика ускользала, формулировки получались вялыми, но все же мне удалось выдавить из себя 15 страниц. В 8 часов утра я был уже в приемной Суслова. При входе в здание ЦК мой пропуск проверяли двое — второй явно не из КГБ. На полу в раздевалке сидели военные курсанты. Дворцовый переворот шел по всем правилам.

В приемной Суслова собралось уже 5–7 человек. Молчаливая суета. Помощник Суслова Владимир Воронцов подошел ко мне и сказал, что сейчас они перепечатают написанное мной, что я, наверное, захочу еще раз посмотреть, что-то поправить. Все это делать надо в соседней комнате. Перепечатали, доработал, снова перепечатали. Отдал Воронцову. Он отпустил меня восвояси.

Пока сидел в приемной, понял, что люди с напряженными лицами, суетившиеся вокруг, готовят речь для Суслова на ту же тему. Ушел в плохом настроении, и не только потому, что не выспался. Статья не получилась. Кости без мяса. К тому же я лично продолжал стоять на позициях XX съезда, что сильно сдерживало меня в оценках, хотя меня, как и многих других, начали раздражать действия Хрущева и его окружения по созданию своего культа.

Статья о пленуме была напечатана лишь через несколько дней после его окончания. В ней мало что осталось от моего текста, хотя в докладе Суслова на пленуме я услышал несколько знакомых фраз.

…К Хрущеву можно относиться по-разному. Я уже писал о том, что он сам и его действия были крайне противоречивыми. Но и время было крайне тяжелое, какое-то рваное со всех точек зрения.

Ему досталось тяжелейшее наследство. Начало 1953 года, когда Сталин был еще живой, — это апогей самовластного безумия. Сотни тысяч людей еще пребывали в лагерях и тюрьмах «за политику». Продолжали считаться преступниками советские военнопленные, прибывшие из германских лагерей. Деревня нищенствовала. После войны совсем опустела. Каждодневно под вечер ходил по деревенской улице колхозный бригадир, как правило, инвалид. От избы к избе. И назначал взрослым работу на завтра. Шел он обреченно, ибо оставшиеся мужики, матерясь, кляли работу за «палочки», за трудодни. Дети с холщовыми сумками по колкой стерне собирали оставшиеся после уборки колоски. Но за это сажали, если кто донесет. По вечерам, когда стемнеет, ходили копать подмороженную картошку себе и скотине на корм. Я не только видел все это, но и соучаствовал в этих «преступлениях», когда жил в деревне.

Хрущев начинал хорошо. Может быть, для интеллигенции это время было только «оттепелью», но для простого народа, особенно крестьян, была весна. Пусть и ненастная, но весна. Пусть и короткая, но весна. В столовых появился бесплатный хлеб. Невероятно, ибо свежи были в памяти и военные пайки, и хлебные карточки, и очереди. Бесплатный хлеб, видимо, лучше всего иллюстрирует суть намерений Хрущева: он хотел, чтобы для людей наступил мир и достаток.

Наступило время, когда на улицах, на вокзалах, в поездах появились молчаливые люди, которые по лагерной привычке, как солженицынский Иван Денисович, берегли каждый дых, ходили подшаркивая и взахлеб курили цигарки… Отпущенные узники.

Возвращались домой целые народы. В архипелаге ГУЛАГ закрывались лагеря. Срывалась колючая проволока, рушились вышки, усыплялись сторожевые собаки, натасканные на людей.

Хрущевский большевизм избавлялся от части сталинского «приданого». Но о советском Нюрнбергском процессе за преступления против человечности власть и не помышляла.

И все же, повторяю, Никита Сергеевич был утопист. Его утопии причинили немало бед. Лучше бы он не встречался «лицом к лицу с Америкой». Познакомившись с фермерством, он почему-то укрепился в мысли, что колхозы могут достичь эффективности ферм. Хрущевское «головокружение» сосредоточилось в скупке у селян и горожан всей рогатой живности. И каждый раз, когда проваливалась его очередная затея, он лихорадочно внедрял в жизнь новую утопию, искал новую палочку-выручалочку. Подруб подсобного хозяйства — большой грех Хрущева перед крестьянином да и всем народом.

Немалый вред получился и с отменой травопольной системы. Решив, что кукуруза — ключ к решению проблемы кормов, Хрущев велел выбросить из оборота травы-предшественники и вместо них сажать ту же кукурузу. Плуг полез на луг, плуг распахивал целину, выпасы. Вскинулись пыльные бури, обмелели, заилились речки и речушки.

Духовным строителем моего отношения к Хрущеву был мой отец. Крестьянин, участник гражданской войны, беспартийный, но живо интересующийся политикой. Когда Хрущев рассказал правду о Сталине, мой отец это одобрил.

— Правильно, — сказал он и повесил на стену портрет Хрущева.

Но едва Хрущев пустился в разные эксперименты в сельском хозяйстве, отец не выдержал и начал костерить его последними словами:

— Я-то думал, он от сохи!

Хрущев явно не оправдал и надежд номенклатуры. Она роптала, когда он вернул домой и частично амнистировал тысячи политических заключенных. Публично заявив на весь свет о сталинских преступлениях против номенклатуры и возвращении к неким «ленинским нормам», он в то же время стал набрасывать на номенклатуру свою собственную узду, смещая, перемещая, отстраняя и приближая руководителей всех уровней, тем самым снова создав в «Зазеркалье» крайне нервозную обстановку.

Не имея опыта большой политики в международных делах, он чуть было не развязал третью мировую войну, спровоцировав Карибский кризис; вдрызг разругался с Мао Цзэдуном; и в довершение всего пригрозил номенклатуре, что закроет все спецраспределители и переведет аппарат на общее обслуживание через обычную торговую сеть. Радоваться было нечему.

Государственный корабль замедлил ход. Лишенные даровой рабочей силы, грозили остановиться шахты и рудники, химические заводы. Получив паспорта, из деревень побежали колхозники. Все ждали каких-то решительных действий, но получили несравненную по своему легкомыслию программу: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Если посчитать, то где-то к 1980 году.

XX съезд фактически подарил нам творчество многих молодых талантов — писателей, художников, музыкантов. Помолодели все. Помню упоительные вечера поэзии в Политехническом, они как бы пробивали окно в новый, свободный мир. Но помню и собрание творческой молодежи, на котором Хрущев разносил творчество «молодых». Помню и посещение Хрущевым выставки в Манеже. После разносных публикаций в печати я с приятелем пошел на эту выставку. Так и не понял, из-за чего произошел весь этот сыр-бор. Не мог взять в толк, почему картина Никонова «Геологи» — плохая, а картина Лактионова «Письмо с фронта» — хорошая.