Омут памяти - Александр Яковлев

Позвонил Ильичев и сказал, чтобы я сел за доклад к годовщине Октября для Подгорного, председателя Президиума Верховного Совета СССР. Я не стал собирать «команду», жаль было времени. Позвонил Александру Бовину, он работал в журнале «Коммунист». Попросил написать международную часть, сам сел за внутреннюю. Через пару дней встретились, соединили обе части, однако дорабатывать не стали. Я послал текст помощникам Подгорного, полагая, что они сами созовут людей для доработки. Ждал ответного звонка, но не дождался. Подумал, что кто-то еще готовит параллельный текст. Так часто бывало.

На торжественное собрание в Кремль не пошел — уехал с семьей в двухдневный дом отдыха. Но любопытство привело меня к телевизору. Доклад я услышал в том виде, в каком мы его подготовили. Без всяких поправок. В одном месте прозвучала явная политическая двусмысленность. По окончании доклада позвонил в приемную Подгорного и сказал, что при публикации доклада надо кое-что поправить.

Подождав еще час-два, позвонил снова. Дежурный сказал, что доложил Подгорному, но тот буркнул: «Пусть Яковлев сам и исправляет». Позвонил в «Правду», поправил. С тех пор я гораздо спокойнее, если не сказать — циничнее, стал относиться к подготовке разных текстов для высокого начальства.

Но самой памятной для меня была история, связанная с повестью Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Владимир Лакшин рассказывал мне, как однажды на стол главного редактора «Нового мира» Александра Твардовского легла рукопись тогда еще мало кому известного автора. Она была написана на нескольких ученических тетрадях в клеточку и называлась «Щ-854» (таков был лагерный номер Ивана Денисовича). Твардовский взял ее домой вместе с некоторыми другими литературными бумагами. Потом рассказывал, что начал читать рукопись поздно вечером — и так до утра. Утром позвонил помощнику Хрущева Лебедеву и попросил прочитать ее Хрущеву. Читка состоялась в один из вечеров в доме Хрущева на Ленинских горах. Это был дом под номером 20. Читал Лебедев, а под конец — Нина Петровна, жена Никиты Сергеевича.

Как вспоминает Твардовский, Хрущев сказал Лебедеву: «Готовьте книжку для опубликования в „Новом мире“. Это как нельзя кстати, очень важная иллюстрация к моей речи на XX съезде партии. Пусть почитают, что творилось в лагерях».

После опубликования повесть Александра Исаевича уже под названием «Один день Ивана Денисовича» стала литературным и политическим событием. Общество было взбудоражено. Интеллигенция радовалась. КГБ начал кампанию дезинформации. Посыпались письма с мест от партийных комитетов. Трудящиеся, оказывается, возмущены до самой крайности и требуют привлечь к ответственности тех, кто опубликовал «эту клевету на советский строй».

Тем временем в стране после недолгой оттепели снова подули холодные ветры. Да и сам Хрущев начал куролесить и дергаться из стороны в сторону. А что касается политического ареопага, то там многие были просто в панике.

Закончилось тем, что решили собрать пленум ЦК и обсудить состояние идеологической работы. Меня и своего помощника Владимира Евдокимова Ильичев пригласил на отдельную беседу. Он сказал, что, возможно, доклад на пленуме будет делать Суслов, что в этом докладе большое место решено отвести Солженицыну, критике его «произведений». Можете, сказал он, пригласить для совета академиков Федосеева и Францева. Больше никого. И помалкивать. На наше замечание, что мы не литераторы, он ответил коротко: «Знаю».

Поехали вдвоем на «дачу Горького». От Ильичева нам прислали копии машинописных текстов книг Александра Исаевича «В круге первом», «Раковый корпус», «Пир победителей» и что-то еще. Они были подготовлены в КГБ, засекречены, выданы нам под расписку. Каждый экземпляр имел свой номер. Мы с Евдокимовым все это прочитали, начали гадать, к чему можно прицепиться. Ничего не получалось. Наши обвинительные формулы за пределы штампов не выходили.

Пригласили академиков. Те тоже прочитали книги Солженицына, причем с большим интересом. Многоопытный Федосеев заключил, что, кроме раздела о политике партии в области литературы с упоминанием, среди других, имени Солженицына, ничего не получится. Язвительный Францев сказал, что, конечно, Суслов и Ильичев — «крупные литераторы», но о чем они будут говорить на сей раз, ума не приложит. С тем академики и отъехали.

Через какое-то время заглянул Ильичев — он жил на даче неподалеку. Попросил почитать то, что мы уже изобразили. Евдокимов дал ему с десяток страниц текста, в котором говорилось о политике КПСС в области культуры и пару раз упоминался Солженицын. Ильичев бегло просмотрел текст и сказал, что это совсем не то, о. чем договаривались. «Принципы политики я лучше вас знаю», — сказал Леонид Федорович и добавил еще несколько едких слов.

Затем сообщил, что обстановка изменилась. Основной доклад будет делать Суслов, ему напишут доклад другие люди. А он, Ильичев, должен произнести пространную речь о культуре и нравственности, но там же «сильно сказать» о Солженицыне. Поэтому можете пригласить в помощь кого хотите. Мы обрадовались. Приехали спецы по литературным текстам, все прописали, как надо, однако по Солженицыну получились какие-то всхлипы наподобие: «Ах, как нехорошо!» Мы ждали Ильичева, чтобы показать ему новое творение, но он так и не приехал. Как-то позвонил по телефону и радостно сказал: «Пленума не будет!»

Мы тоже обрадовались и разъехались по домам. Конечно же, Ильичев обрадовался не потому, что ему было жалко Солженицына. Вовсе нет. Он понимал, что на пленуме наверняка подвергнут острейшей критике идеологическую работу. Это будет парад демагогии с требованиями «навести порядок», особенно в кадрах. Суслов тоже побаивался, хотя был бы рад освободиться от Ильичева — хрущевского ставленника.

И уж совсем странное поручение я получил в начале 1964 года. Пригласил меня Ильичев и сказал, что Хрущев просит изучить обстоятельства расстрела семьи императора Николая II. Он дал письмо сына одного из участников расстрела, М. А. Медведева, с резолюцией Хрущева. Заметив мое недоумение, Ильичев сказал, что ты, мол, историк, тебе и карты в руки. Карты картами, но я совершенно не представлял, что делать. Попросил Леонида Федоровича позвонить в КГБ, где, видимо, должны лежать документы, связанные с расстрелом. Он позвонил.

По размышлении пришла на ум спасительная мысль: попытаться найти людей, участников расстрела, оставшихся в живых.

Тут мне помог Медведев, автор письма, который и назвал адреса еще живых участников тех событий — Г. П. Никулина и И. И. Родзинского. Один жил в Москве, другой — в Риге. Пригласил их на беседу. Как показали последующие события, я был последним, кто официально разговаривал с участниками расстрела семьи Романовых.