Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - Андрей Мягков

— Где она хранится? В шкафу?

— Да.

— Шкаф закрыт на ключ?

— Да.

— И ты знаешь, где он спрятан?

— Да.

— Где?

Герард молчал.

— Она попросила тебя украсть скрипку?

— Нет. Поиграть. И вернула, я положил на место.

— И долго она играла?

— Не знаю.

— Вернула когда?

— Быстро. В тот же день.

— Зачем ты это сделал?

— Папа Марат попросил.

— Марат Антонович? Он сам тебе это сказал?

— Нет.

— А кто?

— Она.

— Понятно. Подожди, не уходи. — Он достал из кармана мобильный телефон, набрал несколько цифр. — Яша, Твеленева Валерия Модестовна, повестку на завтра, на девять.

Герард встал.

— Я пойду к деду.

— Да что ты все заладил-то: к деду, к деду, как попугай, — в сердцах вырвалось у Мерина, — не помрет твой дед!

Герард подошел к двери, обернулся, сказал:

— Он умер.

И вышел из кухни. Мерин кинулся за ним.

В «композиторских» апартаментах Мерину до сих пор еще бывать не приходилось и теперь, вместе с Герардом оказавшись здесь, в первый момент он испугался: уж не так ли устраивают свой домашний уют привидения? В бесконечном пространстве комнаты, плохо освещенном щелями неплотно задвинутых оконных штор, бесформенными тенями грудились какие-то диковинные, беглому взгляду не поддающиеся определению предметы — шкафы ли, столы или гробы с отворенными в немом приглашении крышками. Воздух был тяжел, сперт и накурен ядовитым запахом лекарств. До полной склепости не хватало паутин, пауков и летучих мышей.

Мерина неудержимо потянуло на волю. Он прошептал:

— Зажги свет.

Герард щелкнул выключателем и по мановению «лампочки Ильича» в тот же миг все изменилось: и столы со шкафами, и рояль с бронзовыми на нем канделябрами, и даже неопределенного цвета огромные картины в позолоченных рамах, кресла, сундуки, тумбочки — все материализовалось в своем первоначальном виде и обрело свои законные места. А гробы с крышками, слава богу, исчезли. И даже в воздухе заметно полегчало. «И чем бы ни закончился спор о том, кто изобрел электричество, — подумал Мерин, — их ли Эдиссон или наш Яблочков, следует признать, что это есть великое изобретение».

Тело композитора лежало непокрытым на диване в самом дальнем углу комнаты и потому казалось маленьким и жалким. Оно было одето во все черное: носки, брюки, двубортный пиджак, галстук, и только мятый воротничок рубашки выделялся подобием белизны. Когда Мерин подошел ближе, тело спросило:

— Это ты, Гера?

Следователь московского уголовного розыска по особо важным делам совершил безукоризненное с точки зрения любого балетомана антраша, отпрянув при этом так далеко, как только позволяли размеры «танцзала», а он позволял многое: комната состояла из минимум двухсот с лишним квадратных метров. При этом опрокинутое следователем кресло произвело некоторый характерный для падающего тяжелого предмета звук, и тело приоткрыло глаза:

— Кто здесь?

— Дед, это я, Герард, — откликнулся внук.

— Где Нюра?

— В больнице.

Ожившее «тело» композитора зашевелилось, привстало на локте, предприняло неудавшуюся попытку подняться.

— Что с ней?! — В его голосе прозвучала неподдельная тревога.

— Она папу в больницу повезла.

— Как вернется — сразу ко мне.

Отдав это распоряжение, он вернул себя в прежнее положение и закрыл глаза.

«Меня или не заметил, или так удачно сделал вид», — подумал Мерин. Он тронул Герарда за плечо, прошептал:

— Ты зачем сказал, что дед умер?

— Так Нюра сказала.

— Что она сказала?

— Она сказала: «Не отходи от него ни на шаг, а то он умрет». А я отошел.

Говорили они очень тихо, но оказалось, что остроту слухового аппарата престарелый музыкант с годами не утратил. Не открывая глаза, он спросил:

— Вы кто?

— Добрый вечер, Антон Игоревич, — подобострастно поспешил отозваться Мерин, — я следователь из Московского уголовного розыска, занимаюсь произошедшей в вашей квартире кражей…

— Ваша фамилия Мерин?

— Совершенно верно, — удивился Сева.

— Всеволод Игоревич?

— Да, Всеволод.

— Игоревич? — капризно уточнил композитор.

— Игоревич, да. — Он полез в карман за удостоверением.

— Не утруждайте себя, я вам верю, («колдун, — мелькнуло в голове у Мерина, — видит с закрытыми глазами») и не удивляйтесь моей осведомленности — я разговаривал по телефону с вашим начальством, Скоробогатовым Юрием Николаевичем, это он мне сказал, кто занимается ограблением… то есть я, кажется, неудачно выразился… не ограблением, а делом об ограблении. Так правильно? Я обратился к нему с просьбой прислать музыкального эксперта.

Голос композитора-песенника звучал весьма бодро, без старческой усталости, слова чеканились ярко, выпукло и, если бы не гармошка лица, невозможно было поверить, что этого человека страна недавно поздравила «с началом десятого десятка отроду», как однажды по поводу его возраста выразился Анатолий Борисович Трусс.

Мерин застыл в дальнем углу комнаты у поваленного им кресла и, опасаясь быть выгнанным, не выходил из своего укрытия.

— После заключения, сделанного Самуилом Исааковичем Какцем, — продолжил Антон Игоревич Твеленев, — я каждый день жду вашего прихода и теперь, понимая неизбежность интереса со стороны следствия к факту нахождения в моем доме столь уникального раритета, если позволите, не дожидаясь ваших вопросов, приступлю к удовлетворению вполне понятного любопытства правоохранительных органов. Моя покойная супруга, царствие ей небесное, Ксения Никитична Твеленева, по оценкам многих выдающихся скрипачей, виртуозно для самоучки владевшая инструментом, не концертировала в силу отсутствия высшего музыкального образования, но с раннего детства, доставляя всем истинное наслаждение, играла для родных и близких, в компаниях друзей, на праздничных сходах. Ее знали в Москве и часто приглашали на специально устраиваемые самодеятельные вечера — эдакие корпоративные, как выразились бы теперь, сборища. Играла она на доставшейся ей в наследство от отца старой, рассохшейся, дышащей на ладан скрипке, и я, насколько себя помню, всегда мечтал одарить любимую достойным ее таланта инструментом. В 1959 году, 31 декабря — никогда не забуду этого дня — в день ее рождения — ей тогда исполнилось тридцать восемь — мечта моя неожиданным образом осуществилась: на Тишинском продовольственном рынке — я выбирал елку к празднику — ко мне подошел незнакомый, плохо одетый гражданин, попросил отойти с ним в сторону и зашептал на ухо, что находится в крайне затруднительном материальном положении, вынужден прибегнуть к распродаже некоторой части своего имущества и хочет предложить мне за ничтожную по сравнению с ее подлинной стоимостью цену скрипку. На мой вопрос, почему он не делает этого официально через комиссионный магазин, незнакомец ответил, что это слишком длительная процедура, а деньги ему нужны немедленно. Я плохой специалист в области скрипичного мастерства, но не настолько, чтобы не суметь оценить достаточно, как мне показалось, высокое качество предлагаемого мне инструмента: не бог весть что, подумал я, но все же лучше, чем то, на чем играет Ксюша. И решил рискнуть — зашел в сберкассу, снял, надо сказать, немалую для того времени сумму и расплатился с незнакомцем. Вот вся история появления в моем доме этой скрипки.

Антон Игоревич надолго замолчал.

Мерин стоял в своем углу, затаив дыхание — в мозгу неожиданно промелькнула странная, ни на чем не основанная, жутковатая мысль — и показалось, что он присутствует на каком-то бесовском карнавале, где под благообразной маской сидящего перед ним старого композитора скрывается совсем другой человек, рассказывающий заранее сочиненную зловещую, неправдоподобную сказку, опровергнуть которую за давностью лет невозможно. Он терпеливо, боясь неосторожным движением нарушить возникшую напряженную тишину, ждал подтверждения своей догадке.

Наконец недавний юбиляр без видимого усилия поменял позу: он сел, опустив ноги на пол, и с недобрым лукавством глянул на Мерина:

— У вас есть ко мне вопросы?

Конечно, вопросы у следователя были. Вопросов было так много, что задавать их разменявшему «десятый десяток» человеку казалось по меньшей мере глупо и бестактно: во-первых тот имел полное право не помнить всех подробностей столь давних событий и ни у одного суда не могло возникнуть оснований ставить это ему в вину; а, во-вторых, Мерин никогда даже и не предполагал, что возраст может служить подозреваемому такой почти непробиваемой защитой: у него язык не поворачивался задавать сидящему перед ним усохшему, пригодному исключительно для антропологических исследований существу очевидные и необходимые в других подобных случаях вопросы. Да и вступать с этим «существом» в диалог означало бы согласие с выдвигаемой им версией, а она-то и вызывала у следователя большие сомнения.