Способность любить - Аллан Фромм

Романтическая любовь отвечает буквально всем крите­риям формы искусства. Подобно искусству, она заменяет собой реальность. Она заинтересована не в буквальной ис­тине науки, а в символической правде искусства.

Возьмем, например, один из самых романтических произ­ведений — «Грозовой перевал»[60]. Если посмотреть на сюжет буквально, как на отчет о действительно происходивших со­бытиях, то пришлось бы признать, что он больше всего напо­минает клиническое описание невроза одержимости. И это даже не очень интересная история болезни. В психологичес­кой литературе описаны гораздо более яркие случаи.

Но если воспринимать роман не буквально, если при­знать его заменой фактической реальности, мы увидим в его преувеличениях глубокую истину — истину, справедли­вую для всех влюбленных. Дикая, горькая, мучительная любовь Хитклифа к утраченной Кэтрин превращается в подлинно разрушительную силу, которую испытывали и многие другие люди, не способные контролировать силь­нейшие желания, из которых вырастает любовь.

Чтобы выразить свою символическую правду, романти­ческая любовь отбирает и преувеличивает значительные характеристики и буквально игнорирует все, что не имеет прямого отношения к ее цели. Это справедливо и по отно­шению к искусству вообще. Микеланджело, например, знал анатомию не хуже любого врача своего времени и, вероят­но, гораздо лучше большинства врачей. Он мог бы делать рисунки к анатомическим текстам, как Тициан и его уче­ники, которые иллюстрировали анатомические трактаты ве­ликого врача и учителя из Падуи Везалия. Но когда Мике­ланджело создавал статую Давида для города Флоренции, он сделал Давида ростом в пятнадцать футов, что, с точки зрения анатомии, вздор. Он лепил тело Давида нежно и тонко, чтобы показать, что это еще совсем мальчик, не тро­нутый временем и несправедливостями жизни. А потом в кажущемся противоречии сделал правую руку юноши не­пропорционально огромной.

Он поступил так потому, что в фигуре Давида что-то должно было указывать на силу, стоявшую за пращой, ко­торая убила Голиафа. Микеланджело вольно обошелся с фактами, чтобы символически рассказать правду о Давиде, показать его молодость, нежность и одновременно силу — не только руки, но и духа. В конце концов, юноша ведь смело пошел на бой с гигантским, хорошо вооруженным, закаленным в битвах воином, хотя сам был всего лишь маль­чиком. Точное изображение Давида в виде простого мальчи­ка было бы хорошим отчетом, но не было бы искусством.

Возьмем в качестве другого примера «Птицу в полете» Бранкучи[61] — сверкающий цилиндрический объект, совсем не похожий на птицу. И тем не менее в нем выражена суть полета. Скульптор отвлекается от фактов и отбирает только то, что передает движение птицы в полете. Он отбирает и преувеличивает только один аспект и на его основе создает свое произведение. И мы видим полет птицы даже нагляд­ней, чем если бы это была фотография реальной птицы в реальном полете. Мы уловили суть полета.

Точно то же самое мы делаем с романтической любовью. Мы отбираем какую-то часть своих чувств и преувеличиваем их. Влюбленный говорит своей девушке: «Ты для меня един­ственная на свете». Буквально это неправда. Он оказался здесь, и она оказалась здесь, и железы их действуют, и наступила весна, а может действовать и множество других факторов.

Он может быть весьма практично мыслящим человеком и действовать по совету песни из «Радуги Финиана»[62]: «Если не можешь быть с девушкой, которую любишь, люби де­вушку, которая к тебе поближе». Если он так и скажет де­вушке, вряд ли она будет расположена в его пользу. Но если он говорит: «Ты для меня единственная на свете», он получает благоприятную реакцию не только от нее, но и от себя самого. Он придает своим чувствам пэандиозность и сам при этом словно растет. Так он более полно ощущает любовь.

Любовь украшает, любовь усиливает

Влюбленный видит в любимой больше, чем кто-нибудь другой. Он восхищается ее внешностью, преувеличивает красоту лица, фигуры или личности. Он вкладывает в нее то, чего в ней нет, но это неважно: он хочет, чтобы так было, он в ней это видит и любит ее за это. Как мы знаем, романтическая любовь создает несуществующий облик воз­любленной. Влюбленный почти не знает реальную девуш­ку. Он влюблен в ее идеальный образ или в такую, какой он хотел бы ее видеть. Аналогично и возлюбленная делает то же самое: она любит свое представление об избраннике или то, каким хочет, чтобы он был.

Все это неразумно. И с учетом того, что произойдет позже, когда влюбленные вступят в брак, абсолютно не­практично. Но вдобавок к рациональным, практичным, эф­фективным аспектам жизни существует еще и декоратив­ный, артистический аспект. Потребность украшать, созда­вать красоту есть у всех нас. Мы можем проследить ее вплоть до первобытного человека. На каменной стене пе­щеры первобытный охотник рисует оленя. Он также укра­шает свое оружие и свои инструменты. Он изготовляет из оленьего рога нож, а потом украшает его. Вырезает на нем рисунок.

Можно назвать этот первый нож образцом прикладного искусства. Когда первобытный охотник сыт и находится в своей пещере в безопасности, в свободное время он укра­шает окружающее, тем самым добавляет к своей жизни чисто декоративный элемент. Это мы называем чистым искусством.

И если романтическая любовь — искусство, она тоже должна обладать декоративными свойствами. Оно так и есть. Любовь приукрашивает любящих и все аспекты их любви. Соседская девушка может быть всего лишь доброй Элейн. Но влюбитесь в нее, и она превратится в «Элейну пре­красную, Элейну белокурую, девушку-лилию из Астолата»[63]. Одна слеза из глаз любимой способна подействовать на нас сильней, чем вода семи морей. Встреча с возлюблен­ной — высочайшая драма, расставание с ней — величай­шая трагедия.

Ради освобождения чувств

Привлекательность романтиков заключается еще и в том, что они сражаются за освобождение чувств. Их восстание против ограничений, которые накладывает на чувства ра­зум, все еще остро осознается нами. Дело в том, что у нас мало возможностей для выражения чувств. Часто мы даже не решаемся признаться в том, что у нас есть чувства. Мы живем в обществе, которое позволяет проявлять чувства только в особых обстоятельствах. В большинстве ситуа­ций, даже самых эмоциональных, признаком хороших манер, цивилизованности являются сдержанность перед лицом бед, горестей или боли, умение не демонстриро­вать свои чувства.

Самодисциплина помогает справляться с болезненными эмоциями. Проявления горя, разрешаемые в других куль­турах, например вопли неаполитанской матери над мерт­вым сыном, нами воспринимаются как нечто угрожающее. Мы справляемся со своими эмоциями не обязательно луч­ше, но по-другому.

Даже когда мы счастливы, мы тоже проявляем сдержан­ность. Этого мы ожидаем не только от себя, но и от других. Это требование подразумевает, что в чувствах есть что-то нехорошее: или ребяческое, или примитивное, или животное, во всяком случае что-то неловкое. Когда человек в гневе или протесте стучит кулаком по столу, окружающие под­прыгивают — он ведет себя как грубиян. Но романтическо­му влюбленному позволено свободно выражать чувства и делать это настолько драматично, насколько он способен. И только из-за одной этой свободы можно позавидовать романтической любви.

Свобода выражения чувств — теперь часть нашей поли­тической традиции. Американская и французская револю­ции обосновали ценность индивида, вплоть до его самых раздражающих чувств. Так, по крайней мере, утверждается в принципе, и права индивида тщательно защищены на­шей Конституцией, первыми десятью поправками к ней, а также множеством судебных решений.

Однако столетиями существуют также неписаные за­коны, ограничивающие проявления чувств. Это тонкие социальные силы, стандарты поведения, которые застав­ляют нас сдерживать эмоции. Сегодня, когда мы лучше понимаем, что происходит со сдерживаемыми эмоция­ми, мы стараемся разрешать детям выражать самые силь­ные чувства.

Совсем недавно ребенка, который сказал что-то неува­жительное отцу или матери, пороли или мыли ему рот с мылом. Сегодня мы не одобряем наказания. Если ребенок никогда не проявляет сильные чувства, это означает, что мы слишком его контролируем, слишком авторитарно вос­питываем.

Детским психологам пришлось бороться за свободу про­явления чувств ребенком. Пришлось учить родителей ра­зумно подходить к этой свободе, потому что мы не можем ради свободы самовыражения допустить физически вред­ное или опасное поведение. Однако, даже став взрослыми, мы и себе и другим позволяем лишь очень небольшие От­клонения.