Гиперборейская чума - Андрей Лазарчук

— Всё, — сказал Крис. — Но сначала — противоядие.

Из записок доктора Ивана Стрельцова

Потом мне сказали, что я провел на грани жизни и смерти всего шесть часов. Наверное, извне это так и выглядело. Что — на грани. Что — шесть часов… Внутри же меня время шло по-другому: то ползло, то неслось, то возвращалось вспять.

Подобно воннегутовскому Билли Пилигриму, я получил возможность возвращаться в любую точку своей жизни и проживать ее заново бесконечное число раз. Зачем? Трудно сказать. Но для чего-то я десять, или двадцать, или больше раз возвращался туда, на раскаленную пыльную улочку Кабула, где и когда лежал, из последних сил зажимая развороченное плечо и не позволяя крови вытекать так быстро, как ей того хочется. Я лежал и смотрел в слишком высокое небо, а мой коллега Хафизулла торопился ко мне из ду-канчика наискосок, торопился медленно и безнадежно — так Ахиллес когда-то настигал черепаху… Мне почему-то казалось, что в те минуты я понял и почувствовал нечто главное, без чего вообще нет смысла жить дальше, — причем это главное можно изложить в семи словах… и вот теперь я возвращался и возвращался туда, стараясь уловить в пустоте эти семь слов, но заставал только боль, смертное томление и тоску.

Я возвращался в детство, в самые счастливые моменты, и оказывалось, что это убого, жалко, скучно и лишь иногда трогательно. А то, от чего у меня сегодняшнего захватило дух, я в детстве пропустил. Это был темный, заросший лилиями пруд. Берега его полностью скрывали гибкие плакучие ивы. Позади ив росли огромные деревья — вязы или дубы. Казалось, что кроны их готовы сомкнуться над водой. Под деревьями стояли две белые кружевные беседки. В одной беседке сидела красивая девушка и смотрела на то, как мы с отцом ловим рыбу. Меня тогда не интересовало ничего, кроме поплавка в ленивой вязкой воде…

Через месяц отец уйдет от нас к этой девушке. Еще через месяц они погибнут страшной смертью, и об этом я не буду вспоминать никогда.

Я долго бродил туда-сюда по тропе моей жизни — и вдруг обнаружил, что от нее отходят какие-то ответвления. От них исходил запах тревоги, заставлявший отворачиваться. Но наконец любопытства ради я свернул на одно из них. Эта тропа была каменистая и неудобохоженная, вела куда-то вверх между сухих колючих зарослей, и Я раза два успел пожалеть, что полез, — однако любопытство гнало…

Я оказался на плато, похожем на огромный, почти необозримый археологический раскоп — давно заброшенный, полузасыпанный песком. На дальнем его краю — в километре? больше? — громоздились какие-то постройки невнятных очертаний. На горизонте возвышалась как бы застывшая синяя волна — гора с одним пологим и одним очень крутым склонами. В небе кругами ходили белые птицы, похожие на исполинских чаек.

Чтобы дойти до построек, следовало спрыгнуть в «раскоп». Что я и сделал. Глубина была метра два, песок подался — и под ногой я ощутил что-то твердое.

Это был череп, похожий на ослиный (их я повидал достаточно), — но с маленьким носорожьим рогом! Я потащил его из песка, и следом за черепом вытянулась желтая массивная цепь с кулоном величиной в пол-ладони. Кулон изображал круг с четырьмя короткими лопастями. В круг вписан был рельефный насупленный глаз.

Украшение весило добрых полкило и в случае чего могло послужить нехилым оружием. Я так его и понес: петлей на запястье.

Со дна построек не было видно, но гора оставалась хорошим ориентиром. Без нее я заблудился бы сразу.

Метров через триста я почувствовал, что зверски устал. Даже не потому, что идти по сухому глубокому песку утомительно всегда, — нет. Что-то угнетало дополнительно — будто на плечи ложился весь вес небес…

Когда он показался из-за поворота, я не среагировал никак. Хотя, наверное, должен был испугаться. Заорать. Или что-то еще.

Это был человек в мохнатых штанах до колен, с чудовищными плечами и руками, которые, наверное, снятся Шварценеггеру в сладких несбыточных снах, — и с головой мамонта. Короткий хобот покачивался в такт ходьбе, лихо закрученные бивни почти заслоняли маленькие красные внимательные глазки без бровей, буйная рыжая шевелюра была расчесана на два пробора и по бокам аккуратно заплетена в толстые косы. Уши ниспадали на плечи.

В руке мамонт держал связку пивных банок и непринужденно помахивал ею.

— Чего, братан? — спросил он гнусаво. — Ку-марит тебя? Или в лом на жмура переучиваться? Или просто сушняк? На, ороси. — Он протянул мне банку пива.

Сначала мне показалось, что это дрянной миллеровский пивной напиток «High life», но потом я вчитался. Вместо «Miller» написано было «Millenium», а название мерцало: то «Half-life», то «Half-light».

— Ты не думай, ты пей, — сказал мамонт. — Тут если думать станешь, враз на мозги изойдешь, пить нечем станет.

— Тут — это где? — спросил я, не решаясь прикоснуться к напитку.

— Тут — это тут, — веско сказал мамонт. — Где бы ты ни был, ты все равно немного тут. И кто бы ты ни был. Поэтому можно говорить не только «тут — это где», но и «тут — это кто», «тут — это что», «тут — это зачем». Понимаешь?

Борхеса юзал? Так вот, тут — это сплошной Борхес. Непонятно, но здорово.

— А что это за гора впереди? Мамонт оглянулся.

— Да разве ж это впереди? — сказал он. — Это всегда. И даже уже немного позади. Это Олимп. А впереди у нас… н-да. Впереди у нас другие высоты.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Вот ты — кто?

— Ты лучше спроси, кто ты сам, — сказал мамонт. — Это куда интереснее.

Совсем недавно я побывал — в поисках все того же ускользающего всезнания — в сумрачном сером безысходном раннем утре где-то в Москве (еще в те времена, когда по вынужденной неопытности мы принимали интоксикацию за опьянение), я сидел на шатком табурете, облокотясь о немыслимо грязный подоконник (локоть соскальзывал, но я его тупо и упрямо утверждал), и смотрел за окно, со второго или с третьего этажа, как дождь падает на гаражные трущобы, на голые тополя, на прокисшую мусорную кучу, на засаленный асфальт… да, мне опять казалось, что я вот-вот пойму что-то самое главное, но… нет. Тоска и полное, предельное опустошение. Потом вдруг задребезжал обмотанный изолентой телефон, я машинально взял трубку и услышал жизнерадостное: «Иван, это ты?» Трубку я буквально обнял и сказал: «Крис! Как хорошо, что ты позвонил. Я тут сижу и не могу понять: кто я?»

— И кто же я? Мамонт расхохотался:

— Ты хочешь узнать величайшую тайну так вот запросто? Ну ты и циник! Да только чтобы приблизиться к ней, ты должен разгадать три загадки, исполнить три задания и выпить три банки пива. Вот тогда, может быть…

— А если не угадаю? Отчирик? — Я провел пальцем по горлу.