Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чины вернее Ипокрены
Нас в Академию ведут,
И кто в чинах, тот мигом в члены,
А стихотворцы вечно ждут.
За что, поразобравши строго
Академический причет, —
Превосходительных в нем много,
А в превосходных недочет.
Подписка кипела, и несколько тысяч подписчиков прислали Егору Васильевичу Аладьину свою крупную лепту. Но Аладьин, собрав деньги, книги не издавал. Жалобы сыпались. Носился слух, что при этом г. Аладьин изволил очень мило шутить с теми, которые его на его квартире (угол Невского и Литейной, дом Давыдова) отыскивали и атаковывали. Он через прислугу свою не сказывался дома; но иногда случалось, что прислуги не было в наличности, и тогда владелец-де сам принимал претендателей и, разыгрывая роль лакея, объявлял, так по крайней мере рассказывали, что барин уехал в Царское или в Гатчину или что барин лежит болен, а раз даже будто бы уверял сам одного настойчивого господина, что издатель «Театра Хмельницкого» умер и вчера на Смоленском кладбище погребен. Однако наконец сам Николай Иванович Хмельницкий не на шутку стал приступать к Аладьину о необходимости удовлетворить публику изданием обещанного собрания его пиес. Чем же кончилось? Кончилось тем, что за все поплатился добродушный Николай Иванович Хмельницкий, принявший на себя издержки издания, поручив, однако, уже эту операцию другому лицу[543], от которого мы и узнали все эти куриозные подробности. Сам Аладьин, сколько мне известно, ничего не писал[544]. Впрочем, извините, в первой на 1825 год книжке «Невского альманаха» была напечатана написанная вяло, канцелярским языком, его повесть, извлеченная из материала, имевшего великолепный сюжет[545]. Это было следственное дело по поводу преступления, совершенного в 1823 году курским дворянином Ширковым, убившим молодую девушку, не отвечавшую на его страсть, тем более предосудительную, что он был довольно стар, девушка же эта была подруга его взрослой дочери-невесты[546]. Аладьин не сумел искусно воспользоваться хорошим материалом и, как дурной ваятель, из куска каррарского мрамора произвел вместо изящной статуи уродливого истукана.
Резкую противоположность с Аладьиным представлял в гостиной Воейкова и на многочисленных вечерах Греча скромный, кроткий, тихий, приветливый, крайне деликатный во всех своих поступках Константин Петрович Масальский, автор весьма многих русских исторических романов и стихотворной повести «Терпи, казак, атаман будешь»[547]. Эту повестушку, с претензиями на что-то особенно теплое и сердечное, нынче едва ли кто из настоящего поколения знает; но в начале тридцатых годов она имела такой успех, что, напечатанная в количестве 1200 экземпляров, разошлась в две недели и потом в течение одного года выдержала два издания в несравненно большем числе экземпляров, так что ее разошлось в России не менее 10 000 экземпляров в течение одного года. Константин Петрович Масальский воспитывался в благородном университетском пансионе[548], а служил постоянно в Государственной канцелярии. Он имел тип очень приличного министерского чиновника, с формами необыкновенно мягкими, кроткими, учтивыми, но без вкрадчивости и заискивания, которых был чужд. Он знал несколько иностранных языков и, между прочими, в совершенстве испанский язык, с какого и перевел мастерски творение бессмертного Сервантеса «Дон Кихот»[549]. Масальский отличался движениями чрезвычайно систематическими и скорее медленными, чем проворными. Он был невелик ростом, приятной наружности, с тонким продолговатым носом а la Henri IV и с густыми каштановыми котлетообразными бакенбардами прежней формы, т. е. покрывавшими полосой щеки от висков к губам. Говорил он весьма негромко, никогда не спорил и на литературных сходках, где сплетня царила, он углублялся с трубкой в уголок, где вполголоса беседовал с кем-нибудь из тех посетителей сходки, с которым беседа могла быть для него приятна. Полевой сильно нападал на все то, что выходило из-под пера Масальского; но Масальский уклонялся от личной полемики, предоставляя защиту свою журналистам, которых, однако, снабжал иногда материалами, необходимыми для антикритики. Им создано слово бранелогия, принятое «Северной пчелой» для определения страсти к полемике между журналами.
Сиянов, жандармский капитан[550], с бойкими ухватками, бросавший в маленькие периодические издания, равно как в плохенькие альманашки, свою прозу, далеко не карамзинскую, и свои стишки, далеко не пушкинские. С Бестужевым часто был в ссоре; а за Воейковым ухаживал, по тому уважению, что Воейков находился в весьма приятных отношениях к начальнику штаба Корпуса жандармов Л. В. Дубельту.
Сергей Петрович Крашенинников, в то время флотский лейтенант, очень дружный в доме адмирала П. И. Рикорда и писавший более или менее интересные статьи и статейки о морской жизни, морском быте и морских походах. Он умер года за два пред сим в отставке действительным статским советником.
Владимир Андреевич Владиславлев, уланский офицер, перешедший потом старшим адъютантом в Корпус жандармов и пользовавшийся особым расположением Воейкова, человек довольно богатый по жене, урожденной Калагеорги. У него были назначенные дни, вечера, ужины и обеды. Он писал в прозе повестушки и военные воспоминания, довольно вялые. Владиславлев замечателен изданием, в течение многих лет, изящного альманаха «Утренняя заря»[551], виньетки и картинки которого исполнялись в Лондоне и были истинно хороши. Между этими картинками замечательны были в особенности портреты петербургских и московских красавиц из высшего общества. Приложение это значительно возвышало цену издания г. Владиславлева, которое, впрочем, расходилось тысячами экземпляров искусственным образом, главным образом благодаря письмам графа Бенкендорфа, просившего всех губернаторов и городских голов распространять это издание, так как половина сбора назначалась в пользу благотворительных целей. Масса требований на «Утреннюю зарю», продававшуюся по 10 рублей экземпляр, была громадна. Благодаря «Утренней заре» Владиславлев с каждым годом все улучшал и улучшал свое положение, да и
