Второй сын - Эми Хармон

летучую мышь, – взмолилась Далис. – От нее мне всегда становится веселее.

– Я ее не слышала! – воскликнула Альба и примостилась на кровати рядом с Гислой.

Убедить Элейн, Юлию и Башти оказалось делом более сложным, но других занятий у них не нашлось, а день выдался тяжелым.

Все дочери вытянулись на своих кроватях, и Гисла запела, увлекая их в страну сновидений, карабкаясь и паря над горой вместе с маленькой летучей мышью, которой нужно одно – оставаться собой, сохранять свободу, спокойно летать повсюду и ни о чем не думать.

Она ничего не видит, но ей не страшно,

Она ныряет, скользит по воздуху,

Небо темно, но она легка,

И пусть глаза ее слепы,

Она полна радости, а крылья ее крепки.

Она танцует под далекую песню,

Свободно летит и играет,

И в конце каждого дня

Складывает крылья и возвращается

К своим близким, которые так ее любят.

Вскоре комната наполнилась тихим сопением и глубоким, мерным дыханием. У Гислы тоже отяжелели веки, но руна у нее на ладони горела, и она знала, что, встав с постели и осторожно выбравшись из храма наружу, на склон холма, она найдет там Хёда.

Она всерьез спрашивала у него, настоящий ли он. За четыре года на Храмовой горе она почти убедила себя, что Хёд был сродни слепому богу – сродни всем богам, невидимым, ненастоящим, существовавшим лишь в легендах и мифах. Что он жил только в ее воображении. Но это ее не тревожило. Здравый смысл – и настоящая жизнь – причиняли такую боль, что ей просто необходимо было говорить хоть с кем‐то. Хоть с бесплотным голосом у нее в голове. Но Хёд оказался настоящим. Он стоял на площади перед храмом. Она его видела. И теперь собиралась его отыскать.

Она поднялась с постели, ополоснула лицо водой и сменила ночную рубашку на платье. Уколов палец и проведя им по руне, она выскользнула из комнаты, сбежала по лестнице и выбралась из храма через туннель, тянувшийся из святилища. На ходу она напевала про себя его имя, вызывая его.

Он пришел почти сразу. Она смотрела, как он шагает по склону, посохом ощупывая дорогу. Ярда за три до нее он остановился и задрал голову, напомнив ей того мальчика, каким она впервые увидела его на пляже. Теперь он уже не был мальчиком. Луна отражалась в его глазах, как в воде, и от этого они казались не зелеными, а золотыми. Она поднялась ему навстречу, чтобы его приветствовать, но не нашлась что сказать. Как обычно приветствуют собственную душу?

– Ты задержала дыхание… а сердце у тебя громко кричит, – прошептал он. – Кричит еще громче, чем ты поешь. Тебе страшно?

– Я… сама не своя от радости, – призналась она.

Его лицо расцвело улыбкой, губы раздвинулись, на щеках показались ямочки, и у нее перед глазами все поплыло от счастья. Он закинул посох за спину, как иные мужчины убирают перевязь с мечом. А потом распахнул объятия.

Она кинулась к нему, и он, смеясь, подхватил ее на руки, а она обхватила ногами его бока. Выглядело это совсем не достойно и не благородно, но Гисле было все равно. Она обнимала его, и он был целым, крепким, настоящим, его сердце пело в унисон ее сердцу, а ноги крепко стояли на склоне холма, не давая им обоим упасть. Она осыпала поцелуями его щеки, лоб, веки. Она даже поцеловала его смеявшийся рот, задыхаясь, словно щенок, слишком давно не видевший хозяина, и он обхватил ладонями ее лицо, провел по нему пальцами, словно и он тоже ее видел.

– Не вертись, – смеясь, сказал он, – ты меня уронишь. – Сняв со спины посох, он положил его на траву и сам сел рядом, не выпуская ее из рук, скрестив ноги так, что она оказалась словно в гнезде.

Когда она напомнила ему о его вечном стремлении отделить ее от внешнего мира рунами или иными преградами, он рассмеялся, но не выпустил ее, и они остались сидеть, обнявшись, едва переводя дыхание. Она не сводила с него глаз.

– Где Арвин? – вдруг прошептала она, испугавшись, что ему скоро придется уйти.

– Храпит, как и твои сестры. Во сне он гогочет, словно гусь. От этого у меня болит голова. Я никогда не сплю с ним рядом. Совсем не могу заснуть. Обычно я не сплю по ночам. Высплюсь завтра, когда он проснется. Мы всегда так делаем.

Она ахнула, хотя он и не мог увидеть, как она удивлена:

– Ты слышишь, как дышат во сне мои сестры?

– Не теперь. Но тебя я слышал. Слышал, как ты им пела. Я весь день ходил вокруг храма. Весь вечер. Ждал, что ты снова выйдешь.

– Ты меня слышал?

– Да. И мне даже не понадобилась наша руна. Мне понравилась песня про летучую мышь.

– Я сочинила ее для тебя… Разве я не пела ее тебе?

Это ее удивило.

– Спой снова, только возьми меня за руку, как в старые времена.

Его обветренные щеки и глубоко посаженные глаза прятались под сенью темных бровей и жестких черных ресниц, что отбрасывали на белки невидящих глаз тени сродни полоскам на шкуре у тигра. Она чуть запрокинула ему голову, чтобы, пока поет, смотреть ему прямо в лицо, и вложила ему в руку свою ладонь.

– Небо темно, но она легка, и пусть глаза ее слепы, она полна радости, а крылья ее крепки. Она танцует под далекую песню, – пела Гисла, пытаясь сосредоточиться, но теперь, рядом с Хёдом, ей это никак не удавалось.

Когда она споткнулась на полуслове, он склонил голову набок, ожидая продолжения.

– Я тебя совсем не узнаю, – прошептала она.

– Я тот же. Просто немного вырос.

– Нет. Форма лица стала другой, – пробормотала она.

– Расскажи.

– Щеки у тебя теперь не мягкие и не круглые.

– И я больше не похож на крота?

– Нет… похож… но крот повзрослел.

Он усмехнулся, и выражение его лица снова сменилось: улыбка смягчила остроту скул и форму невидящих глаз.

– На самом деле ты очень хорош собой, – выпалила она и сама себе удивилась.

Улыбка сползла с его губ, словно Гисла и его удивила.

– Неужто бездомной девчонки со сварливым характером больше нет? – спросил он, коснувшись ее подбородка.

– Нет, она здесь. Я по‐прежнему неуживчива… и не чувствую, что у меня где‐то есть дом.

Он чуть покачал ее на руках, словно младенца, оценивая ее вес.

– Ты выросла.

– Да. Мне сейчас восемнадцать, и