Маршрут: Ноль - Mrs. Mracopisec

спокоем, который остался вместо него. И я понял: это и есть то, что держит — как ремень, который не мешает, а спасает.

Я сделал шаг к двери кинозала. Перед пальцами дрогнула латунная ручка. Внутри где-то щёлкнуло — проектор провернул первые сантиметры ленты. Я улыбнулся — не преодолевая себя, просто потому что руки сами догадались, как держать не руль.

— Поехали, — сказал я тихо и толкнул дверь — навстречу следующей сцене.

Глава 27. Последняя плёнка

Дверь кинозала скрипнула, будто не открывалась десятилетиями. В нос ударил запах пыли и старого целлулоида — пахло чужим детством. Внутри царила темнота, и лишь в глубине мерцал тусклый свет: проектор был уже включён, словно кто-то ждал именно меня.

Я приблизился. Корпус аппарата — старый, металлический, с облезлой эмалью. Бобины вращались медленно, но плёнка не рвалась и не скрипела — текла плавно, как река. Я обошёл проектор и опустился в кресло первого ряда.

На экране загорелся свет.

Сначала — шумная улица. Но лица прохожих оказались чужими. Мужчина, похожий на отца, нёс его портфель, но лицо было иное. Женщина, которая должна была быть матерью, смеялась — но глаза принадлежали не ей. Каждое событие из моей памяти разворачивалось на экране, однако все герои были заменены.

Я видел себя ребёнком, но это был не я. Чужой мальчик катил мой велосипед. Незнакомые руки держали тот самый красный зонт. Даже Ольга — другая, с чужими чертами, но с теми же интонациями.

Я понял: фильм знает мои воспоминания, но лишает их подлинности. Это не моя жизнь — её репетиция.

Кадры менялись быстрее. Больница, белая комната, авария, бесконечная трасса. Всё мелькало, перематывалось, будто кто-то торопился показать самое главное. Я хотел встать, остановить, но ноги не слушались.

И вот — последний кадр.

Я сам. 2024 год. Снег, трасса, красные стоп-сигналы вдали — я подъезжаю и останавливаюсь. На обочине стоит девушка — Ольга, та самая, что была рядом всё это время. Я вижу, как открываю дверь. Вижу, как она садится. И вижу, как на экране машина медленно трогается, унося обоих в туман.

Я закрыл глаза, но картинка не исчезла.

Холод пронзил позвоночник. Я понял: это не петля. Не повтор, не временной сбой. Это чистилище. Я снова и снова проживаю дорогу, пока не осознаю, что на самом деле умер тогда — в 1993-м. Всё остальное — лишь монтаж, бесконечная нарезка.

И тогда я заметил: в углу зала стоит камера. Та самая «Зенит». Она была направлена прямо на меня. Индикатор REC горел красным.

Я медленно повернул голову к стене. Там, над облупившейся штукатуркой, углём было выведено:

«Ты — только воспоминание.»

Буквы дрожали, словно их писали по стеклу, а не по стене.

— Нет, — сказал я вслух, — нет, я больше, чем кадр.

Но экран впереди продолжал крутить мою жизнь без меня.

Я поднялся. Сидеть зрителем собственной несчастной хроники — худшая роль из возможных. Экран шуршал ровно, как море без ветра. Я подошёл ближе — настолько, что свет проектора лёг на лицо тёплой кожей. На полотне снова побежала сцена с трассой: я, 2024-й, торможу, Ольга тянет на «передачу», губами говорит «поехали», но голос у неё чужой — будто актриса, выучившая мой текст наизусть.

— Стоп, снято, — сказал я и коснулся экрана.

Полотно оказалось не тканью, а мембраной — прохладной, упругой. Под пальцами побежали круги, как по воде; в этих кругах кадр на миг смазался и… сменил лица. На месте меня оказался посторонний парень, похожий, но не я; у Ольги — другие скулы, другое «почти». Я отдёрнул руку — и картинка вернулась к исходному «чужому мне».

— Значит, тебе можно, — сказал я экрану. — А мне — нельзя?

В углу глухо щёлкнула камера. Красная точка мигнула дольше обычного, и я почувствовал её взгляд в затылке. Надпись на стене, как назойливый титр, не уходила: «Ты — только воспоминание.»

— Если я — воспоминание, — сказал я в пустоту, — кто тогда помнит?

Проектор загудел на полтона ниже, будто задумался. Плёнка под верхней бобиной дёрнулась — и пошла быстрее. Сцены замелькали: палата — трасса — двор — НИИ — красный зонт — «Не ищи Ноль» — диктофон — мой смех, который я не узнаю. Я упёрся ладонями в мембрану и надавил сильнее. Она поддалась, как поверхность барабана, и внезапно прорвалась — не порвалась, а открылась, как дверца, отступив вглубь.

— Отлично, — сказал я, потому что страшно — значит, туда. И шагнул внутрь.

Свет обволок, как молоко в стакане. Я оказался между проектором и кадром — в узком коридоре света, где каждая пылинка — планета. Передо мной — плоская улица моей памяти, но дома на ней были картонными, а люди двигались, как тени от пальцев на фонаре. Я шагнул — и сцена дёрнулась, теперь это уже другое детство: мама — не мама, отец — не отец, а я — мальчик в чужой форме, но велосипед всё тот же, с царапиной на раме.

— Верни, — сказал я. И на удивление послушались: лица щёлкнули, стали прежними — ровно на вдох, после чего снова «слетели», как маски на репетиции.

— Чистилище, — прошептал я. — Комната костюмерной, где всё подходит всем.

Из света вышла Ольга. Сначала — как врач в белом, со стетоскопом и графиком швов в зрачках. Подошла ближе — и белый халат перетёк в пальто, красный зонт раскрылся, и голос сказал: «Ты уже мёртв. Прими это». Я моргнул — и передо мной оказалась женщина с тёплыми руками и усталыми глазами — мама, только слишком молодая. На её губах было слово «сынок», и оно легло привычно, как одеяло.

— Выберите, — сказал я. — Хоть кто-нибудь — станьте одной.

Ольга-мама-врач улыбнулась так, как не улыбаются в кино — неровно, кратко — и растворилась в кадре, оставив красный след зонта.

Я пошёл дальше. Люди в ленте смотрели сквозь меня, как через запотевшее стекло троллейбуса. Я пытался говорить с ними, но мои слова не записывались — звук падал мимо дорожки. Сцена с аварией подступила внезапно: грузовик, вспышка, круглая трещина — но в салоне за рулём сидел не я. Чужой мужчина с моим почерком на руке. Он поднял голову и узнал меня.

— Это моя смерть, — сказал я в свет. — Верните её владельцу.

Плёнка закашляла — на долю секунды пошёл «снег», и за рулём оказался я. Но тут же кадр ушёл в перекрёстную склейку, и вместо удара — будка «ПРИВАЛ–93»,