Маршрут: Ноль - Mrs. Mracopisec

ладонь — перепонки тепла коснулись кожи. Никакого удара, никакой боли. Напротив — избавительное онемение, похожее на первый глоток наркоза.

— Если я войду, — спросил я, — там он останется? Мой отец. Или это всегда был я?

Ольга не ответила сразу. Капли на зонте дрогнули и зависли снова.

— Там никто не останется, — сказала наконец. — Потому что ты перестанешь делить.

— И если я не войду?

— Будешь держаться за руль, который не существует.

По панели пробежала тень — как от крыльев. Я вздрогнул. Часы кратко звякнули и… пошли вперёд. 9:31. 9:32. Стрелки дрожали, как если бы им было страшно.

— О! — я улыбнулся неожиданному теплу. — Значит, можно привить времени смелость.

— Можно, — согласилась Ольга. — Но долго ты так не протянешь. Это как держать дверь плечом — пока не придут все.

В круге вспыхнули лица: мать, Аня, таксист Гена, Странник, девочка-ладонь на стекле, и — я сам, слишком многие. Мы глядели друг на друга из разных лет, как из соседних комнат коммуналки. Они не звали. Они смотрели без претензии. Смотри — и иди.

— Ладно, — сказал я слишком бодро, как перед прыжком с моста. — Варианты: с камерой или без?

— Без, — сказала Ольга. — Иначе это будет ещё один дубль, а не выход.

Я посмотрел на «Зенит». Не включай. Сколько раз я слышал. Сколько раз — нарушал. Я взял камеру, вдохнул запах железа и пыли, и — осторожно положил её на коврик, спинкой вниз. Объектив — в потолок. Глаз — закрыт. Не прощаясь.

— Запомни, — сказала Ольга тихо. — Отпускать — не значит терять. Это наоборот.

— Ты уверена, что не перепутала? — спросил я, но улыбнулся сам себе. — Ладно. Хватит репетиций.

Я поддался вперёд и коснулся круговой трещины тыльной стороной ладони — как клятву, а не как удар. Стекло ушло вглубь, будто под ним — тёплое озеро. Волна прошла по салону, легла мне на грудь. Радио выдало чистый тон, как в начале передачи. Часы остановились на 9:33.

— Марк, — сказала Ольга, и впервые за всё время в моё имя вложили тепло. — Если станет страшно — не закрывай глаза. Ничего не кончается там, где ты смотришь.

Красный зонт мягко коснулся краешка круга — и ткань ушла внутрь, как в люк. Следом — её пальцы. И — тень от купола легла на мой лоб не холодом, а каким-то детским полднем. Я ощутил запах мокрого асфальта после летнего дождя. Тот самый, первородный.

— Иди, — сказала она.

— А ты?

Ольга чуть наклонила голову.

— Я — всегда рядом, когда ты идёшь. Но только пока идёшь.

Круг стал больше — теперь он занимал половину стекла. Внутри — шевеление света, как в коридоре зеркал. Я понял, что слышу тихий смех — Анин — и шёпот — отцовский — и свой: все три не спорят, а складываются.

— Последний дубль? — спросил я.

— Первый шаг, — поправила она.

Я сделал вдох — настоящий, тяжёлый, живой. И потянулся к кругу уже всей ладонью.

В этот момент за моей спиной тихо щёлкнул «Зенит». Не включился — просто коснулся памятью. Я не обернулся.

— Поехали, — сказал я.

Круг принял руку, как антракт — шаг. И мир, который так долго стоял на паузе, сдвинулся — на толщину кадра.

Я вошёл в круг — и меня повергло в падение. Но не вниз: падение было во все стороны сразу. В груди раскрылся холодный вакуум, как если бы меня вывернули и оставили оболочку скользить по стеклянному туннелю. Звуки не исчезли, а стали бесконечно длинными, протянутыми, как магнитофонная плёнка на перемотке.

Где-то сбоку дрогнуло пятно света — и я понял, что лечу мимо собственных воспоминаний. Они были как старые слайды: один миг вспыхивает, а другой тут же стирается. Я увидел:

— маленький я, прячущийся под столом во время грозы;

— отца, подбрасывающего меня в воздух и ловящего, хотя в жизни такого никогда не было;

— Ольгу — то ли женщину, то ли врачиху, то ли призрак — держащую красный зонт на фоне туманной трассы.

Слайды наслаивались друг на друга, словно не было различия между правдой и вымыслом. И чем дальше я падал, тем сильнее понимал: всё это снято мной же.

Внезапно — удар. Я оказался снова за рулём. «Волга» стояла посреди трассы, фары включены. На лобовом стекле — тот же круг, но теперь он был выпуклым, словно дышал наружу. Я коснулся — и понял: это не трещина, а зеркало.

В зеркале — я. Но не тот, что сидит здесь. Старше. С морщинами вокруг глаз и седыми висками. Он посмотрел прямо на меня и тихо сказал:

— Ты сделал это.

Я хотел спросить «что именно», но губы не слушались. Зеркало затуманилось, и в отражении снова появилась Ольга. Она держала зонт, но теперь ткань зонта была не красной, а белой, почти прозрачной.

— Всё это время, — произнесла она мягко, — ты не бежал от аварии. Ты ехал навстречу ей. Потому что только там — ноль.

Я посмотрел на круг и понял: он стал идеально ровным, сияющим, как объектив камеры. И внутри — темнота, но не пустота. Скорее, зал ожидания.

— Ты сказал, что я мёртв, — хрипло произнёс я. — Но почему тогда мне дают выбирать?

Ольга улыбнулась впервые по-настоящему. Её губы дрогнули — и не было в этом ни холода, ни угрозы. Только усталость.

— Потому что смерть — это не конец. Это дубль. А ты всегда был оператором, Марк. Ты решаешь, что оставить в финальном монтаже.

Я вжал голову в подголовник. Глаза сами собой закрылись — и я услышал треск киноплёнки. Мир стал шевелиться. Машина дрогнула, двигатель кашлянул, будто собирался снова поехать.

Я открыл глаза — и увидел: круг на стекле исчез. Вместо него — паутинка мелких трещин. Как после удара… грузовика? Но вокруг — тишина. Ни света фар, ни гудка, ни дороги. Только я и пустой туман.

— Значит, авария всё-таки была? — спросил я в пустоту.

Радио ожило. На этот раз не помехи, а чёткий голос. Мой голос.

— Была. Есть. Будет. Но теперь это твой выбор.

В салоне стало светлее. Я обернулся — на заднем сиденье лежал красный зонт. Он был мокрый, капли стекали на обивку. Но дождя по-прежнему не было. Я дотронулся — и почувствовал знакомый запах: мокрый асфальт, тот самый с девяностых.

Сердце стукнуло раз, другой.

— Прими, — эхом прозвучал в голове голос Ольги.

Я взял зонт в руки и раскрыл его. И тут заметил: ткань вся в мелких отверстиях, будто её прожгли искры плёнки.