Я не прощаюсь - Хан Ган

увезли. Остальные стали бояться, что их тоже увезут, но внезапно всё это прекратилось. Потом они узнали, что тогда в Инчхоне высадились войска ООН, после чего ситуация в стране резко переменилась.

* * *

«Может, он прятал руки в карманах, потому что боялся уронить стакан?» – подумала я.

«Или, может, не прятал их вовсе и просто положил на стол?»

* * *

Дальше отец рассказал то, о чём мама действительно хотела услышать.

О том, встречался ли он с её братом за те восемь месяцев, которые они оба отбывали в тюрьме Тэгу – с того лета, как её брата туда привезли, и до весны, когда отца перевели в Пусан. И попросила его рассказать, если он что-то о нём помнил.

Отец сказал, что он был рад, когда услышал, что в тюрьму прибыло ещё триста человек с Чеджудо. В первую очередь потому, что он надеялся услышать вести о своей семье. Тогда ему и рассказали о том, что людей с Сечхона сначала завели в государственную школу в уездном городе П., а потом расстреляли на песчаном берегу. И рассказал ему об этом как раз брат мамы. Он также сказал, что их привезли в тюрьму на корабле, где с ним был подросток, у которого семья по материнской линии была с Сечхона, но по прибытии их распределили по разным камерам. Отец сразу же ответил, что знает человека с таким же именем. Сказал, что хоть в школу они вместе и не ходили, но помнит, что в детстве вместе с другими они ходили играться за речкой. Говорил, что, наверное, потому, что они оба были из семей, где было много дочерей, они хорошо ладили. Приходили в его двор и камнями мололи недотрогу бальзаминовую, потом накладывали эту смесь всем на пальцы и баловались с раскрашенными ногтями.

Больше ничего.

Больше отцу рассказать о нем было нечего..

Я переспрашивала у мамы несколько раз: что между ними было в те пять лет, начиная с этой встречи и до момента, когда он переехал жить в этот дом. Как часто они встречались, насколько они были близки. Но мама никогда не давала чётких ответов, только невпопад делилась всякими рассказами. Например, о том, как отца пытали на том алкогольном заводе, что с ним вытворял тот мужчина без погонов в военной форме, говоривший на северном диалекте, и что тот говорил отцу каждый раз, когда раздевал его и подвешивал макушкой к земле, будучи привязанным к стулу.

«Уроды вы красные, мы вас всех подчистую вырежем. Перебьём, истребим, всех вас, крыс краснокровных».

Он надевал на голову отца полотенце и постоянно обливал его водой. Промокшую его грудь тот связывал проводом от полевого телефона и пускал по нему электричество. Он шёпотом выпытывал у отца имена горных жителей и друзей, бывших с ним в сговоре, а отец всегда отвечал одно и то же: «Клянусь матушкой своей, вины нет моей! Ничего не делал я!»

Каждый раз заканчивая рассказывать об этом, мама почему-то корила себя:

«Зачем ж я тогда братцу своему про волосы-то сказала?.. Чего ж я ничего другого не сказала?..»

Помню, что каждый раз, когда она говорила это, мама брала меня за руки и сжимала так крепко, что было больно – словно её мышцы не справлялись с силой её тела. Будто кто-то зажёг фитиль. Будто она забыла о том, кто я. Словно она боялась, что кто-то её коснётся.

Часть третья

Искры

– Чувствуешь? – спросила Инсон, слегка разомкнув губы, не напрягая голосовые связки.

– Что? – спросила я.

– Не чувствуешь? Теплеет. Совсем чуть-чуть.

– Да? – спрашиваю я себя. Голос мой больше не дрожит от холода. В воздухе словно рассеян дистиллированный газ. Ребёнок, только открывший глаза на ячменном поле. Теперь уж они как прежде, да? Ребёнок с только пробившимися волосами – внутри джемпера с перевязанным низом.

Вместо ответа я протягиваю руку и кладу ладонь на фотографию костей.

На людей без глаз и языков.

На людей со сгнившими и растворившимися органами и мышцами.

На существ, переставших быть людьми.

Или… Нет, они всё ещё люди.

«Мы добрались?» – думаю я в удушающей тишине.

До края желоба с распахнутой пастью,

До дна, где ничего не горит.

* * *

Инсон протягивает ко мне свою руку. Она хочет, чтобы я отдала ей свечу.

Взяв её, она направилась к раздвижной двери. Пока она её открывала, над её головой на потолке распахнулась тень, своим движением напоминая крылья. Я тоже встала, опёршись о пол. Проходя мимо комнаты матери, я заметила, что у шкафа скапливалось что-то мутно-серебристое – оттенка ртути – и поверх этого корёжилось что-то чёрное, будто бы покрытое тушью. Но без света ничего было не разобрать.

Инсон прошла к концу коридора и обернулась в мою сторону.

– Я покажу тебе, – прошептала она, приложив указательный палец к губам.

– Что?

– Место, где я посадила наши брёвна, – сказала она, закивав головой, будто бы соглашаясь за меня.

– Здесь недалеко.

– Прямо сейчас хочешь пойти?

– Это не много времени займёт.

– Но ведь на улице мрак тьмущий, – сказала я. – И свеча почти кончилась.

– Ничего, – ответила Инсон.

– Нам и на обратный путь ещё хватит.

Я остолбенела, не знала, что ответить. Мне не хотелось туда идти, но и оставаться в этой мёртвой тишине я тоже больше не могла.

Я чувствовала это беззвучие – оно растягивалось так же, как ткань в пяльцах, – и слышала своё дыхание, словно иголкой прорывающее это полотно. Я подошла к Инсон. Она отдала мне свечу. Пока я держала её и светила, она присела и надела рабочую обувь. Когда она встала, я отдала свечу обратно. Мы будто были сёстрами, чьи руки и ноги действовали как слаженный механизм – я начала надевать кроссовки, пока она стояла, держа свечу, и светила мне.

* * *

Перед тем, как выйти из прихожей, я нащупала на полке с обувью спичечный коробок и слегка тряхнула его – что-то стукнуло. Осталось где-то три-четыре спички. Положив коробок в карман пальто, я вышла во двор. В темноте была видна только Инсон и небольшое пространство вокруг неё, что освещал огонёк свечи. Снежинки проникали в этот световой купол, загораясь блеском, и снова растворялись во тьме.

– Кёнха, – подозвала меня Инсон. – Иди по моим следам.

Свет стал ближе – тьма немного рассеялась – это Инсон протянула руку.

– Видно же их?

– Да, – ответила я, протянув ногу к оставленной Инсон впалой яме в снегу.

Для того чтобы не упускать из виду следы, не остаться в темноте