Я не прощаюсь - Хан Ган

с корнями – они были огромные. Само дерево было не очень крупное, а вот корни были втрое больше верхушки. Я засмотрелась на него, совсем забыв, что делала до этого, встала, а мама не заметила и пошла дальше. Погода уже прояснилась к тому времени, но в тот день был сильный ветер. Запах влажной почвы, упавших веточек цветов и запах травы, примятой на сторону потоком воды – всё перемешалось, в носу начало жечь. А глаза мои сжигали лужи, оставшиеся от дождя и отражавшие солнечный свет. Мама шла вперёд, рассекая поток ветра, словно посередине бязи проходя ножницами. Её блузка со свободными штанами вздулись и развевались. Издали она виделась мне гигантом.

Все звуки поглощались снежинками в воздухе. Я не слышала, как она дышит. Я не слышала даже своего дыхания.

– Мама остановилась где-то тут и смотрела на противоположный берег. Вода, вышедшая за него, переливалась, как поток водопада… «А на что здесь смотреть? Вода такая спокойная…» – помнится, подумала я, когда пошла вслед за мамой. Она присела на корточки, и я – рядом с ней. Заметив меня, мама обернулась и тихонько засмеялась, погладив меня по щекам ладонью. А потом и затылок, плечи, спину. Помню, как её касаниями в мою кожу пропитывалась её скованная любовь. Любовь, проникающая в самые глубинные уголки души, любовь, от которой замирает сердце… Тогда я и поняла. Поняла, насколько больно может быть любить.

* * *

Я порой вспоминала тот день после того, как вернулась на остров.

А с тех пор, как состояние мамы резко стало ухудшаться и она каждую ночь, словно дитя, ползла к дверному проёму, стала думать о нём ещё чаще.

Мама, приложив к моему уснувшему рту палец и гладя на моё лицо, заревела как ребёнок. Её солёные и липкие пальцы я отодвинуть не могла и терпела. Недюжинной силой она обняла меня так, что было трудно дышать, и от безысходности я обняла её в ответ.

В доме, где не было никого, кроме нас – в темноте – эти разламывающиеся объятия продолжались до тех пор, пока нас с ней было не различить. Её тонкая кожа, одряхлевшие мышцы под ней, высоковатая температура тела и душевное состояние перемешались с моими, образуя единое целое.

Мама принимала меня не только за умирающую младшую сестрёнку, но иногда и за старшую, а порой и за незнакомого человека. За человека, пришедшего её спасти. Она хватала всей силой мою кисть и говорила: «Уберегите, прошу». Под вечер маме становилось хуже, и она хотела выйти на улицу. Её не волновало то, что на улице было холодно, и то, что накинутая ею одежда была тонкой. Каждый раз, когда я унимала маму, потея и сливаясь с её телом в борьбе, мне казалось, что я имею дело не с одним человеком. Откуда у пожилого человека с почти иссохшими мышцами столько сил? Когда я наконец перебарывала её и отводила в постель, я ложилась рядом с ней и засыпала. Тогда она, вернувшись в сознание, трясла засыпавшую меня. Она боялась, что снова ослабеет разум и её поглотит хаос; что если я усну, наша связь оборвётся. Я умоляла её дать мне поспать хотя бы полчаса, но она не слушала меня. «Помоги мне. Не спи. Доча, помоги мне».

Так мы, будто оставили вариться кашу перед сном, ночами напролёт ворочались. «Помоги, убереги меня», – шептала она, протягивая к моему уснувшему лицу руку, а когда я трогала её щёки, мокрые, словно она только вылезла из воды, я понимала, что это она лежит за мной. «Как? Как я тебя могу спасти?»

Если честно, мне хотелось умереть. Какое-то время я и правда думала, что мне придётся умереть. Но я смогла выдержать это, потому что с какого-то момента за ней по четыре часа в день начали присматривать работники по уходу за пожилыми. В это время я выезжала в уездный город на рынок и у меня оставалось где-то два часа подремать в грузовике. Однако скоро настало время, когда остались только мы вдвоём – после ссор я меняла ей подгузники, до боли в кистях, несмотря на её лёгкий вес, поднимала её колени, чтобы нанести порошок, с крепко сжатой в её ладони своей ладонью я ложилась рядом с её подушкой и думала, что время остановилось навсегда, и что никто не придёт на помощь.

Моменты, когда к ней возвращался рассудок, возникали как вспышка – тогда, когда на неё набрасывались острые, как заточенные ножи, воспоминания. В такие моменты она много говорила. Будто её вспороли скальпелем и выпотрошили. Будто воспоминания выливались из неё кровяным потоком. Как только эта вспышка угасала, снова возвращалось её обычное состояние замешательства. Она ползла и тащила меня с собой под кухонный стол, чтобы спрятаться. Тогда в её голове была своя карта – её комната для неё была комнатой в Ханджинэ, где она жила в детстве, моя – дом родственников её матери, путь к кухне – это лес. Иногда, обнимая меня под столом, она чётко проговаривала моё имя, чем заставала меня врасплох. Меня тогда ещё не было, но она с дрожащим подбородком просила защитить меня.

Я узрела, как в голове одного человека одновременно загораются тысячи фитильков, образуя единый поток энергии, а потом поочерёдно гаснут. В какой-то момент мама перестала принимать меня за сестру. И даже не считала меня за незнакомку, пришедшую её спасти, даже не молила меня ей помочь. Со временем она перестала со мной говорить, а если говорила что-то, то слова её разбредались словно острова. Когда она перестала даже отвечать «Да» или «Нет», ей уже больше ничего не хотелось, и она ничего не просила. Но когда я приносила ей чищенные мандарины, она по старой привычке продолжала делить их пополам и отдавать мне половинку побольше, тихо хихикая. Помню, что тогда мне казалось, что сердце разрывается. «Так вот насколько глубоки чувства родителя к ребёнку…»

Примерно тогда она начала и спать. Спала две трети всего дня, а то и весь день, словно она никогда не знала боли, лишающей её сна. В последний месяц, который она провела в хосписе, мама спала чуть ли не целыми днями – её сон был подобен странному морю с очень долгим приливом, один раз накрыв песочные берега, оно никогда больше их не оставляет.

Так странно. Я думала, что, когда мама умрёт, я наконец вернусь к привычной жизни, но оказалось, что за это время мост в ту жизнь оборвался. Ко