Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Несомненно, в финале романа скрыт горький сарказм, Булгаков не может не знать, что его читатель охотно постарается не заметить того факта, что казнь героев состоялась, и увлеченно будет следить за тем, как красиво и уютно постарается обустроить автор «последний приют» героев романа. Навевая читателю «сон золотой», набрасывая «покрывало Майи» над зияющей бездной, наш автор – настоящий мастер, фокусник-иллюзионист – способен отвести глаза читателя от черного провала и волшебной грезой успокоить тревогу того, кому слышен грозный тихий гул исчезающей реальности.

Последнее слово автора, которым он прощается со своим героем: «Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат»[79] (ММ-2. С. 516), – может быть переведено как констатация того прискорбного факта, что мастер не оставил следа своего пребывания на земле. Воланду опять удалось превратить в зияющее «ничто» жизнь человека. Он вправе повторить реплику, с которой явился в первом эпизоде романа: «Просто он существовал, и больше ничего».

Честная рассеянность читателя, не заметившего казни, перекликается с последней страницей эпилога, где рассказывается о профессоре истории Иване Николаевиче Понырёве, бывшем когда-то поэтом Бездомным, судьба которого сложилась вполне удачно.

«Он знает, что в молодости стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может».

Его мучает ужасное сновидение. «Будит ученого и доводит до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.

После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом…

– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – это тебе померещилось.

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.

– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются…» (ММ-2. С. 811).

Безносый и безымянный палач мерещится Ивану, конечно, не случайно. Палач этот убил тех, кто и так был обречен смерти, его роль – маленькая в мировой катастрофе, тем не менее, тихая песенка про виноград, которую распевал на столбе обезумевший от мучений Гестас, оборвалась именно его последним ударом… И только тот, кто сам нанес последний удар копьем в сердце приговоренному, кто оборвал безумную песенку, кто пережил ту страшную грозу, во время которой внезапно скончался безымянный сосед из палаты № 118, нуждается в утешении. Именно ему необходимо, чтобы казненный поклялся, что казни не было.

Между читателем романа Булгакова и Иваном в эпилоге много общего: они живут и, следовательно, нуждаются в утешительных препаратах, в спасительных иллюзиях.

Гибель своего героя – мастера – автор сопровождает апокалипсической картиной грозы, такой же, какая разразилась в Ершалаиме в час гибели Иешуа, что, безусловно, означает, что над его героем совершилась казнь и последний человек, ум которого хранил образ Иисуса, ушел из земной жизни, не оставив на ней следа. Значит, изгнание Иисуса Христа состоялось в стране, где на троне воссел тот, чье тождество с Воландом нам стало очевидно по мере внимательного чтения романа. Все пространство жизни в отечестве Булгакова, которое он, смертельно больной, покидал навсегда, представлялось ему болотом, над которым вился густой туман. И это пространство определялось фразой из любимой Булгаковым оперы: «Сатана там правит бал».

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его» (ММ-2. С. 800).

Так начинается последняя глава, которая называется «Прощение и вечный приют». Начинается с дифирамба смерти. Смерть прославляется как лучшее разрешение проблемы «уставшего». Два ключевых образа в этом дифирамбе определяют покидаемую землю. «Туман» – это непрозрачная воздушная среда, сквозь которую плохо видно. «Болото» – это видимость земли, это засасывающая субстанция, обманная по своей сути. Действительность – это туман над болотом, то есть ловушка, смертельный капкан. Это образ уходящей из-под ног опоры у ослепленного туманом человека, образ исчезающей реальности, образ небытия. Это обобщающий образ покидаемой земли, где правит свой бал сатана.

И каждый читатель, кому мерещится, что наконец-то подлинная суть загадочных персонажей окончательно раскрывается и их маскарадные костюмы и маски снимаются, пусть этот доверчивый читатель вглядится в удивительную фразу:

«Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав с плеч, разоблачала обманы» (ММ-2. С. 800). Ночь густела – значит, мрак сгущался. В кромешной мгле, когда человек ослеплен тьмой, разоблачаются обманы? То есть видимость исчезает, а под ней обнаруживается реальность тьмы. Значит, только тьма – это есть и сама действительность, и правда. В этой тьме театральный художник Булгаков переоденет своих героев, они лишатся своих комических масок, чтобы выйти вновь на сцену в другом обличье: в символических костюмах грозных мировых вечных сил. И тогда режиссер вновь зажжет свет и зальет сцену коварным и обманным лунным светом. Лунный свет – это то, что связывает повествование до и после смерти главных героев.

«Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли» (ММ-2. С. 800).

От перемены костюма, смены масок, от смены театральных декораций смысл разыгрываемого действия не изменился. Недаром ведь «… утонула в туманах колдовская нестойкая одежда» (ММ2. С. 800).

Послушаем начальника над всем и всеми, послушаем Воланда: «…сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!» (ММ-2. С. 800).

Мы не понимаем, как всегда, о чем конкретно говорит «мессир». Его слово таинственно, властно, угрожающе, афористично. У его речи нет задачи налаживания коммуникации, и он избегает точного называния. Зато узнается ментальность Воланда – его мелочность в подсчете при «сведении счетов», о которых, кроме него, никто ничего не знает.

– Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен (ММ-2. С. 801).

Весть о том, что роман мастера прочитан, принес Воланду Левий Матвей и попросил Воланда от имени того, кто послал его, наградить мастера покоем. Больше ни о чем речи не шло. Неназывание того, кто «послал», кто «прочитал» и «сказал» делает двусмысленным этот текст. Согласимся, что употребление множественного числа и прошедшего времени глагола без подлежащего делает это сообщение таинственно недостоверным. Мы уверены, что под видом целомудрия, не позволяющего упоминать имя Господа всуе, Воланд просто говорит о самом себе во множественном числе, присваивая себе царский способ возвещения о своей воле?

Как бы торжественно и многозначительно ни звучали слова Воланда про особую ночь, «когда сводятся счеты», мы обязаны все-таки уловить диссонанс между ролью, которую играет актер, и словом, которое он произносит. Имитатор Бога играет в последний Страшный суд, у него царственная величественная осанка, но слова выдают его мелкую коммунальную мстительную и вполне хамскую природу: он «сводит счеты». Нельзя не заметить, что у фразеологизма «сводить счеты» в русском языке отчетливо проявлена сфера стилистических возможностей его употребления. Царственность, великодушие и благородство стилистически несовместимы со «сведением счетов». Да и реальность Страшного Суда или Божественного миропорядка вряд ли предполагает «сведение счетов».

А вот Воланд и его «шайка» именно сводят счеты с людьми.