Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Не забудем, что при первой части допроса Иешуа присутствовал в качестве охранника Марк Крысобой. Этот день казни – особенный день в их жизни – принес им обоим такой опыт, который неискореним, неизымаем, незабываем. Никогда ничего подобного Крысобой не слышал и о возможности такого взгляда на себя самого, которым он увиден Пилатом, даже не подозревал. Пусть это и покажется странным, но прокуратор исполнил мечту Иешуа – «поговорить» с «несчастливым человеком» Марком Крысобоем. Разговор получился весьма знаменательным: очень возможно, что после этого разговора Марк Крысобой «резко изменился»: «– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арестант, – я уверен, что он резко изменился бы» (ММ-2. С. 561).

Сделаем вывод: роман мастера о Пилате с предельной степенью точности указывал выход из страшного тупика. Он возвращал униженному арестом и пыткой, связанному человеку человеческое достоинство и высокое измерение человеческой жизни вместе с образом самого Иисуса, забытого его современниками, охаянного советской пропагандой, оболганного, оплеванного, поруганного. Но не только арестанту и жертве режима был нужен выход из тупика, но и новым «пилатам», из страха отправляющим на казнь невинных, многое должен был помочь увидеть роман мастера. И образ Иешуа Га-Ноцри, неотразимо привлекательный, – образ доброго человека – должен был пробудиться, воскреснуть в потемках дикой запуганной души, измученной картинами бесконечной жестокости, страха и насилия. В этом, нам кажется, и состояла высокая миссия героя Булгакова – мастера, жившего в эпоху 30-х годов, сочинившего роман о Пилате.

Не в этом ли секрет той необыкновенной популярности и читательской восторженной любви к роману Булгакова, которой была встречена его первая публикация в советской империи в журнале «Москва» в 1966-67 гг.? Все-таки весть о том, что человек по природе своей добр, вопреки ужасному опыту XX века – века двух мировых войн, революции, гражданской войны, государственного террора – давала новую внутреннюю опору для преодоления ожесточенности и страха, ставших, по существу, генетическими, врожденными качествами советского человека. Этот советский человек был, по сути, тем «несчастливым человеком» «с тех пор, как добрые люди изуродовали его».

В романе мастера Иешуа дан глазами язычника Пилата. Прокуратор много в жизни повидал, он знает людей, читает их тайные помыслы, безошибочно вычисляет мотивы их поведения. Он знает, какие страсти движут людьми, на какие преступления способен человек, поэтому он умеет управлять и властвовать, он заставил себя бояться. Боготворит он только силу и власть, не доверяет же никому. Личность Иешуа для Пилата – абсолютная новость, никогда еще он не видел подобного человека, а видел он, подчеркнем это еще раз, очень много.

Этот бродяга Иешуа Га-Ноцри явился буквально из ниоткуда: социальная система древнего мира не могла породить его.

Само его явление – величайшее чудо и главное событие человеческой истории. И изумление Пилата перед этой новой реальностью, и потрясенность его этой встречей – вот главное событие ершалаимских глав.

С точки зрения Пилата, учение Иешуа – это утопия, не имеющая ни малейшего отношения к реальности. Проповедь о том, что каждый человек добр, что злых людей нет, кажется Пилату смехотворной. Он готов с фактами в руках опровергнуть это учение: «А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый?» Иешуа, нисколько не сомневаясь, подтверждает это очевидно абсурдное предположение. И объясняет, что Марк стал жесток и черств, потому что он очень несчастлив, «с тех пор как добрые люди изуродовали его». Факты для Иешуа не являются доказательством его веры, он и так прекрасно знает, что люди ведут себя чудовищно. Факт и истина совсем не всегда совпадают и вовсе не являются синонимами. И, вообще, факт – не является доказательством в сфере любви и веры.

Оказывается, Иешуа имеет в виду идею, с которой не может не быть знаком каждый христианин, но до явления Христа мир не знал такого учения о человеке. Речь идет о заложенной в каждого человека возможности быть добрым, ибо человек есть образ и подобие Божие. Нет ни малейшего сомнения в том, что Булгаков в своем романе стремился минимизировать религиозную отвлеченную богословскую проповедь. Его герой поражает Пилата не столько словами своего учения, сколько своим поведением. Учение Иешуа кажется Пилату абсолютно не имеющим никакого отношения к реальности. А вот рисунок поведения Иешуа (безукоризненно христианский, скажем мы), производит на Пилата неизгладимое впечатление. Полная внутренняя свобода, опора на свою правоту, отсутствие страха, способность деятельного сочувствия чужой боли, осуждение самоубийства как малодушия, полное неприятие насилия, твердая вера в единого

Бога, доброжелательность к каждому человеку, отказ от осуждения и обличения своих гонителей – делают образ Иешуа человечным и убедительно прекрасным.

Кстати, Пилат не позволит Иешуа «поговорить» с кентурионом Марком, тем самым молча признав возможность преображения мрачного палача в доброго человека. А значит, Пилат боялся, что преображенный Крысобой вдруг откажется продолжить выполнение своих служебных обязанностей. Не забудем, что в этом микросюжете мгновенно проявляется на клеточном уровне возможность обрушения режима, строящегося именно на том, что палач не знает, что в нем самим Богом заложена возможность быть добрым. Если палач не сможет быть палачом, признав тем самым принципиальную преступность своей столь нужной государству профессии, то система государственного насилия рухнет.

Судите сами, актуально ли в сталинское время звучат слова Пилата, обращенные к Иешуа: «Я полагаю, что мало радости ты доставил бы легату легиона (читай: начальнику НКВД), если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров и солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я» (ММ-2. С. 561). Система функционирует до тех пор, пока каждый ее винтик даже не догадывается, что он – «добрый человек».

Текст романа мастера провоцирует представить себе фантастический сюжет явления Иисуса прямо на Лубянке, в кабинете следователя.

Один из очевидных выводов, который сделал бы любой современник Булгакова, читая его роман, таков: если бы в руки чекистов попал сам Иисус, он был бы распят снова, ибо он мог бы быть отпущен только тем современным Пилатом, который бы не побоялся занять место арестанта в подвалах Лубянки.

Объяснил ли Могарыч мастеру, как много политической воли, воспитательных и пропагандистских усилий было затрачено властью большевиков, чтобы дискредитировать саму идею доброго отношения к человеку, как само слово «добрый» было превращено в ругательства «добренький» и «мягкотелый», нам неизвестно, но сегодняшнему читателю это знать необходимо, чтобы понимать острейшую злободневность проблематики булгаковского романа.

Образ Иешуа незабываем и нестираем, он живет в сознании Пилата и приходит в непримиримое противоречие с центральным образом самосознания прокуратора – образом императора Тиберия, в жертву которому по долгу службы был принесен Пилатом безродный бродяга. Этот тяжелейший внутренний конфликт – своеобразный диагноз душевного состояния многих и многих современников – выявляет роман мастера. Образ кесаря с гноящейся болячкой на лбу, так же как и образ усатого генсека, с одной стороны, и образ Иешуа, с другой – не может вместить сознание одного человека, потому что картина мира структурируется либо страхом перед властью императора, либо любовью к Иисусу.

Образ Иешуа настолько значителен и силен, что способен вытеснить образ кесаря из сознания подвластного кесарю человека. И тогда власть кесаря обречена на обрушение: он потеряет приводные ремни управления подвластными ему людьми.

Политическая кампания публичной травли мастера, организованная Берлиозом силами писательского союза, была отмечена не только предельным абсурдизмом, но и настоящей ненавистью к автору романа о Пилате. Мастер рассказывает Ивану:

«Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, и я не мог от этого отделаться, что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия – страха» (ММ-2. С. 640).

А. Зеркалов прокомментировал этот фрагмент так: «…бешеный лай в прессе был поднят не из-за религиозного содержания романа, а из-за политического, настолько страшненького, что о нем в статьях не говорилось даже намеком, ибо никто не решался сознаться, что усматривается знак равенства между принципатом Тиберия и принципатом Сталина»[72].