Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Демифологизация, десакрализация Воланда начинается в тот момент, когда читатель оценит все фантастические события, о которых повествуют московские главы романа с трезвой и разумной точки зрения человека, ведущего следствие по делу об убийстве, и ответит на вопрос: «кому выгодно?» Кому выгодна смерть мастера и уничтожение его романа, тот и убил автора и сжег рукопись.

Мы знаем, кто отправил мастера и его подругу на тот свет во цвете лет, и нет ни одного аргумента, который не позволил бы нам считать, что он тот, кто создал такое невиданное устройство жизни в государстве, при котором любой человек может бесследно исчезнуть, не оставив ни малейшего следа своего присутствия ни на земле, ни в памяти живущих. Он тот, кто организует внезапные смерти, не дает близким хоронить своих покойников. Это он своей властью уничтожил извечные опоры человеческого существования: «родное пепелище» и «отеческие гроба», лишив своих подданных Дома и родных могил именно потому, что «на них основано от века по воле Бога самого самостоянье человека, залог величия его»[76]. Но именно «самостоянье человека» и было главным, что угрожало власти генсека. Опору человека на самого себя он последовательно разрушал своим способом властвования.

Лишенный собственного дома, существующий на государственной жилплощади человек, в чью квартиру может в любую минуту войти, открыв дверь собственным ключом, какой-нибудь управдом Никанор Иванович или демон Азазелло[77], не мог ощущать себя хозяином самого себя. Триумфальные слова Воланда, обращенные к отрезанной голове Берлиоза, – «А живу я в вашей квартире», подчеркивают эту коренную особенность жизни советских граждан, в чьих жилищах в любой момент может материализоваться настоящий его собственник – государство.

Нам кажется необыкновенно емким и значительным сделанное Булгаковым маленькое, еле заметное исправление в тексте последней редакции романа. Там, в первом эпизоде на Патриарших, Берлиоз отвечает на вопрос Воланда о том, как планирует провести сегодняшний вечер: «Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десять вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем председательствовать». На это заявление Берлиоза Воланд отвечает:

– Нет, этого быть никак не может, – твердо возразил иностранец (ММ-2. С. 552).

В «Пятой редакции романа «Мастер и Маргарита» (1937–1938) Берлиоз отвечает:

«– Нет, секрета здесь нет. Сегодня в десять часов вечера в Массолите состоится заседание, и я буду на нем председательствовать» (ММ-1. С. 497).

Булгакову было необходимо употребить фразеологизм «зайти к себе», который обозначает пространство дома как внутреннее личное пространство. Именно там, в личном пространстве Берлиоза, где, в частности, хранятся рукописи как личная собственность редактора, расположится Воланд со своей свитой. Твердая убежденность властителя в том, что подвластному ему человеку нельзя разрешать «заходить к себе», вообще нельзя позволить быть собой, то есть человеком – созданием Божьим, слышится нам в жестком ответе сатаны: «Нет, этого быть никак не может». Так что микроскопическое изменение, внесенное в окончательный текст романа, кажется нам полным глубокого смысла. Дьявол в булгаковском романе острейшим образом ненавидит неподвластное ему личностное как физическое, так и метафизическое пространство, в котором человек находится «у себя», в частности у себя дома.

Любой гражданин в любой момент может быть «переброшен» в места не столь отдаленные. Лишенные собственности, наделенные фальшивыми бумажками вместо денег, раздетые фокусниками, избитые в общественной уборной, арестованные по доносу, ограбленные «артистами» из НКВД, запуганные негодяями, поющие хором против собственной воли советские граждане приведены режимом в состояние невменяемости, которое предельно точно описано и проанализировано М. Алленовым.

Трудно дается десакрализация персонажа, выступающего в театральном костюме Князя тьмы в декорациях, созданных по проверенным рецептам классиков мирового метафизического искусства, как-то: Шекспира, Гете, Байрона, немецких романтиков, русских символистов, например, Блока и Врубеля. Надо отдать должное Булгакову: он виртуоз, он мастер-иллюзионист, заставивший своих восхищенных читателей пережить эффект собственного присутствия в потустороннем мире; «последний полет» пережить как яркое зрелище, исполненное величавой значительности, так что ничего удивительного нет в том, что происходит запрограммированный Булгаковым-фокусником оптический обман: читатель принимает прием искусства за его предмет. Читателю кажется, что «мистический писатель» изображает трансцендентный мир таким, какой он есть «на самом деле», хотя это только прием, позволяющий взглянуть из мира мертвых на мир, оставленный умершими навсегда.

Поскольку мастер и его подруга убиты, а их убийца жив и продолжает властвовать, то мистерия диалога с убитыми совершается в пространстве его сознания и по законам его картины мира. Только став покойником, мастер может, «успокоившись», «поглядеть в лицо Воланду прямо и смело» (ММ-2. С. 799). Картина «последнего полета» и «последнего приюта» – это художественная гипотеза и объективация того, как самовластительный убийца-актер на подмостках собственного воображения разыгрывает последний акт своей победы над Иисусом, окончательно изгнанным из истории и памяти людей. Этот диалог с мастером, сочинившим роман о Пилате, теперь, после «внезапной смерти», возможен, потому что живой, угрюмый и строптивый мастер стал наконец покойником, «успокоившимся», покладистым и сговорчивым. Теперь ничто не может повредить картине мира, в которой нет никаких следов присутствия казненного двенадцать тысяч лун назад бродяги, возвестившего миру, что всякая власть – насилие, что человек добр и можно вообще обойтись без государства.

Отобрав у мастера и его подруги жизнь и спалив рукопись, Воланд в потустороннем вечном мире предлагает главному герою наконец завершить роман. И тогда мастер отпускает Пилата на свободу.

– Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много? – спросила Маргарита.

– Повторяется история с Фридой? – спросил Воланд. – Но Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.

– Отпустите его! – вдруг пронзительно крикнула Маргарита… – … Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, – тут Воланд опять повернулся к мастеру и сказал: – Ну, что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой!

Мастер как будто бы этого ждал уже… крикнул.:

– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!» (ММ-2. С. 802).

Что же означает эта последняя фраза? Она никак не может быть фразой, принадлежащей самому тексту романа о Пилате, ибо в тексте романа эту фразу некому произнести. Как всегда, слово Воланда нуждается в переводе. Он предлагает «кончить роман одной фразой», причем у слова «кончить» есть еще факультативное жаргонное уголовное и профессиональное палаческое значение – «убить», которое явственно проступает в контексте данного эпизода.

В романе мастера настойчиво звучал мотив бессмертия. Впервые он проявлен в первом эпизоде, когда Пилат понял, что он сам должен отправить Иешуа на казнь, и это неминуемо.

«Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные. «Погиб!», потом: «Погибли!….» И какая-то совсем нелепая среди них, о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску» (ММ-2. С. 561).

Потом, ночью после казни, в ожидании Афрания, отправившегося «спасать» Иуду, прокуратору снится сон, в котором оборванный философ-бродяга предсказывает Пилату, что они «теперь всегда будут вместе»:

– «Раз один – то, значит, и другой! Помянут меня, – сейчас же помянут и тебя!»

Это пророчество о том, что человечество сохранит вечную память о личной ответственности Понтия Пилата, наместника кесаря в Иудее, отдавшего на казнь невинного человека из политических соображений. И каждый христианин в течение двух тысячелетий произносит слова «Символа веры», где говорится о Иисусе Христе, «распятом при Понтийстве Пилате».

Таким образом, мучительное и непоправимое бессмертие Пилата – это вечная память людей о его трусливом попустительстве величайшему злу – казни Иисуса. Прекратить эту муку бессмертия может только исчезновение имени и образа Пилата из коллективной памяти человечества. «Освободить» Пилата – это значит уничтожить память о событиях, происходивших в древней Иудее две тысячи лет назад. Вместе со смертью мастера и сожжением рукописи его романа бессмертию Пилата наступил конец.