Хроника гнусных времен - Татьяна Устинова

— Кирилл, успокойся.

— Мать всегда говорила, что главное — это чувство товарищества и наша дружба, но мы ни фига не дружили! Нам всего не хватало, мы из-за всего дрались. Мы сами пришивали себе пуговицы и штопали носки — трудовое воспитание! Можешь себе представить, как штопает одежду пятилетний ребенок? А мы ведь в ней потом ходили! Мы долго жили в трехкомнатной квартире — десять человек! А потом нам дали еще одну, тоже трехкомнатную на той же лестничной клетке, и мы бегали из квартиры в квартиру через площадку. Соседи нас ненавидели, потому что мы орали и шумели, но, по родительской теории, они жили не правильно. Они не знали, что мы равнодушны к мещанским ценностям, вроде тишины по вечерам и неприкосновенности личной жизни. Летом мы ходили в походы. Мы надевали рюкзаки и тащились на электричку, и ехали за сто километров от Москвы, и перли вдоль какой-нибудь реки дней десять. По утрам приседали, подтягивались на подходящей ветке, варили на костре кисель из пачек. Только в походе мы все спали в одной палатке и чесались, потому что от комаров не было никакого спасения. Я мечтал, чтобы меня отвезли к бабушке, но должен был идти в поход. Чувство товарищества и коллективизм! Бабушка топила печь. Отец бы ей запретил — в дикой природе ведь не топят печь, но тогда негде было бы готовить, а сырую картошку они есть почему-то не догадались. Бабушка укладывала меня у печки. Там был узкий лежачок, и я спал там один — больше никого нельзя было втиснуть. Я засыпал и мечтал, что вырасту, перееду жить в деревню и буду каждый день топить печь и греться около нее. Буду сидеть один и греться. Сколько захочу.

— Кирилл, прекрати.

Он перевел дыхание и огляделся.

Не было обшарпанной родительской квартиры, полной детей и облезлых спортивных снарядов. И бабушкиного деревенского дома тоже не было. И завтра утром никто не заставит его делать приседания на глазах у многотысячного московского двора.

Все в порядке.

Ночной ветер вздувал легкую штору, и с листьев капали тяжелые капли. Настя сидела, завернувшись в одеяло.

— Принеси мне попить, — попросила она, — что ты там пил?

— Воду из ведерка, — сказал он.

— Сойдет. Я поливаю из него цветы.

Он принес ведерко и подержал, пока она пила.

— Теперь ты с ними не дружишь? — спросила Настя, отдышавшись.

— Я никогда с ними не дружил. Попила или еще?

— Вообще говоря, они ни в чем не виноваты, твои родители. Просто они жили так, как им казалось лучше и проще.

— Настя, я не хочу это обсуждать. Мать сказала, чтобы я забыл номер их телефона, но это уже бывало. Если повезет, она не будет мне звонить месяца три. А потом все наладится. То есть она опять примется звонить и втолковывать про мои грязные деньги и капиталистический образ жизни.

— А сестра?

— Какая сестра?

— Которая родила.

— Я ее поздравлю. Вернусь в Москву и пришлю подарок.

— Ты думаешь, этого достаточно?

— Настя, я не поддерживаю с ними никаких отношений. Не могу. Не хочу.

— Когда ты захочешь, может быть, будет уже поздно.

— Вероятно. Или я не захочу. Ты так и будешь сидеть с ведром или можно его унести?

Она сунула ему ведро, и он вышел на балкон.

Капли гулко шлепались на крашеные доски, одна попала Кириллу на спину, и он поежился. Сад как будто вздыхал, и было совсем тепло. Утром опять придет жара. Листья легко прошелестели, и Кирилл, задрав голову, посмотрел на верхушки деревьев. Они стояли неподвижно и казались темнее темного неба.

Ветер?

Снова зашелестело, и он вдруг быстро присел, оказавшись за решеткой балкона.

Внизу по дорожке кто-то шел. Сквозь листву было не рассмотреть — кто, но Кирилл слышал шаги и слышал, как падали капли с потревоженной старой сирени.

— Ты что? — шепотом спросила Настя у него за спиной.

Он приложил палец к губам:

— Там кто-то есть. Внизу. Я слышу.

— Кто-то забрался в сад? Кирилл покачал головой:

— Не знаю. Сейчас посмотрю. Сядь на кровать и сиди тихо.

Прошелестело уже довольно далеко, и Кирилл понял, что нужно торопиться.

Он перепрыгнул через решетку, повис, перехватил руками за нижнюю перекладину балкона, качнулся раз, другой и спрыгнул в траву. Ему не хотелось, чтобы утром на песке отпечатались две его босые ступни, как буква «аз» в книге первопечатника Ивана Федорова.

Человек ушел в глубину сада, к старой калитке, которая выходила в душные густые кусты, продолжение какого-то парка. Ею редко пользовались. Муся на своем велосипеде предпочитала делать круг, чтобы заехать в ворота.

Кто мог среди ночи забраться в сад? Воры? Даже ворам вряд ли бы хватило ума тащиться грабить дом, полный народа. А что можно украсть из сада? Лопату? Не слишком гнилое бревно, которое Кирилл собирался найти, да так и не нашел?

В траве стояли лужи, которые чавкали под ногами, и Кирилл стал пробираться осторожней. Он ничего не видел, кроме темных веток, и ничего не слышал, только капли глухо падали в мокрую траву.

Куда ушел человек?

Впереди что-то хрустнуло, и Кирилл замер.

Человек не ушел. Он был впереди и, очевидно, тоже остановился, прислушиваясь.

Кирилл не шевелился. В верхушках деревьев по-ночному тревожно прошелестело, и его с ног до головы обдало холодными каплями. Он смахнул воду с лица и снова замер.

Ничего.

Кирилл оглянулся на темный дом, почти не видный за деревьями. Света нигде не было, и отсюда невозможно было разобрать, открыта или закрыта дверь, выходящая на садовое крыльцо.

Шаги раздались снова, гораздо отчетливее, чем раньше, очевидно, человек решил, что отошел уже достаточно далеко и теперь в безопасности. Кирилл тоже двинулся вперед, наступил на какую-то палку и чуть не взвыл от боли.

Впереди за кустами мелькнуло желтое пятно света. Мелькнуло и пропало, выхватив из темноты черную плотную густоту веток и листьев, за которой сидел Кирилл.

Быть партизаном оказалось непросто.

Свет опять мелькнул, и Кирилл стал пробираться поближе, чтобы хоть что-нибудь рассмотреть.

Послышались приглушенные голоса и еще один странный звук, который Кирилл не смог разобрать. Голосов тоже было не разобрать. Говорили двое, но кто?

Пролетел ветер, обдав его водой с ног до головы, но в этом ветре послышалось еще что-то, заставившее его оглянуться. Дом почти скрылся за деревьями. Только крыша серебрилась под редкими звездами.

Где-то там, в глубине этого дома Настя сидит на своей огромной кровати и напряженно, до звона в ушах слушает тишину.

Что в ней происходит, в этой тишине?

Кирилл подобрался еще поближе, хотя так и не видел к кому. Голоса звучали отчетливей, но слов он расслышать не мог. Ему показалось только, что один голос несколько раз произнес что-то вроде «в последний раз».