Хроника гнусных времен - Татьяна Устинова

— Мама, я не в Москве. Я говорил тебе, что уезжаю в отпуск. Ты что? Забыла?

— Я тебе не поверила, — сказала мать совершенно серьезно. — Как ты мог уехать, если знал, что Зинуша должна родить?

— Но ведь это не я должен был родить!! — завопил Кирилл. — Два часа ночи, мама! Я сплю! Я выпил и сплю! Ты меня не слышишь?

— Ты пьян, — констатировала мать, — вот оно в чем дело. Ты пьян.

— Я был пьян, и мне было хорошо, — пробормотал Кирилл. Во рту было сухо. Так сухо, что казалось, сейчас лопнет кожа на небе. — Все, мам. Спокойной ночи. Если надо, я завтра могу ей позвонить. Поздравить.

— Куда позвонить? Она в больнице.

— Ну, когда выйдет из больницы. Все, да?

— Теперь ты стал пить, — произнесла мать тоном епископа времен святой инквизиции, обвиняющего очередную ведьму, — все к этому шло. Сначала деньги, потом заграница, теперь алкоголизм. Сына мы потеряли.

— Ну и бог с ним, с сыном, — проскулил Кирилл.

— Кира, ты должен бросить пить. Ты себя окончательно погубишь. Ты должен бросить пить, отказаться от своих денег и зажить нормальной человеческой жизнью. Ты гибнешь, Кира. Господи, все мои дети выросли нормальными людьми, и только ты один нас предал! Ты продал все идеалы за деньги, Кира, и теперь поплатишься. Ты еще горько пожалеешь, что не слушал нас, а мы…

— Мам, я не могу тебя слушать. Я спать хочу.

— Немедленно приезжай! — выкрикнула мать. — Приезжай или считай, что у тебя нет семьи, а мы будем считать, что у нас нет сына! В конце концов нам нужно объясниться. Ты должен пообещать, что не сделаешь деньги целью своей жизни. Ты должен пообещать, что сменишь работу. Ты должен понять, что есть вещи, куда более важные, чем материальная выгода.

— Мама, я все продал и всех предал. Последняя машина, которую я купил, стоит тридцать тысяч долларов. Следующую я куплю за пятьдесят, а потом за сто. Потому что это моя жизнь, мама! Потому что я уже пожил вашей, и я ее ненавижу! Не-на-ви-жу!!! Я вкалываю как бешеный с утра до ночи, а вы все сидите в помойке и толкуете друг другу, что деньги для вас не главное! Они не главное, когда они есть, мама! Вот для меня они почти уже не главное. Я могу жить как хочу, потому что для меня они много лет были главным! Они мне снились во сне — целые горы денег, и я хотел их больше всего на свете. И мне наплевать, что именно вы с отцом об этом думаете! И мне наплевать, если это не укладывается в ваше представление о порядочности!

— У меня больше нет сына по имени Кирилл, — сказала мать четко и ясно, — можешь забыть наш телефон и адрес.

— Пока, — попрощался Кирилл.

Нужно было срочно выпить воды, чтобы горячие камни не прожгли дыру в костях и не вывалились из головы на пол.

Откинув штору, он вышел на балкон, где стояли цветочные горшки и маленькое жестяное ведерце с грибом на голубой эмали. Дождь налил в ведерце воды, и Кирилл долго пил ее, отплевываясь от плавающих цветочных лепестков. Вода пролилась на грудь и живот, и ему полегчало.

— Что случилось? — спросила Настя, когда он шагнул в комнату. — Почему ты орал?

— Моя сестра родила мальчика, — буркнул он, — я ее поздравлял.

— Это она звонила?

— Звонила моя мать.

— А почему ты орал?

— Потому что я устал от них, — сказал Кирилл злобно и через голову содрал мокрую рубаху, — я устал от них, как только родился. Я никогда их не понимал, а они никогда не понимали меня.

— Почему?

— Настя, я не могу говорить об этом в три часа ночи. — Он с размаху сел на кровать. — Потому что я ненавижу бедность, а у меня всю жизнь были одни штаны. Я на танцы не ходил из-за этих проклятых штанов!

— При чем тут штаны?

— При том, что я не понимаю никакой идейной бедности!

— У вас была идейная бедность?

— У моих родителей восемь детей, — сказал он злобно, — у меня еще четыре сестры и три брата. Они, видишь ли, хотели много детей! Они так решили, когда поженились. Они задались целью воспитать совершенно особенных людей. Необыкновенных. Свободных от мещанских предрассудков. И воспитали кучу уродов. Меня в том числе.

— Ты не урод.

— У нас все было не как у всех. Новых детей не заворачивали в пеленки, потому что в дикой природе дети растут совершенно голыми. Они лежали голые и синие на коричневых клеенках, это я помню очень хорошо. Старшие дети должны были все делать согласно расписанию, составленному отцом. С утра мы выбегали во двор и делали зарядку — дождь так дождь, снег так снег. Когда я начал соображать, стал прикидываться больным, но отец был убежден, что свежий воздух лечит все болезни, и я тоже выбегал. Ты можешь себе представить, как посреди московского двора кучка сумасшедших зимой и летом делает приседания и обтирается снегом?! На нас смотрели, как на дрессированных макак, а мы знай себе приседаем! Дома у нас был турник, и, проходя под ним, каждый должен был три раза подтянуться. Шесть раз прошел, восемнадцать раз подтянулся. Дома никто не носил никакой одежды, только трусы. Это изобретение не моих родителей, а каких-то еще убогих, у которых тоже было штук пятнадцать детей, и они написали книжку про воспитание. Это очень вдохновило моих родителей. Они тоже решили писать, но почему-то не написали. Никогда в жизни у меня не было ничего своего, понимаешь? Я спал в чьей-то кровати, и накрывался чьим-то одеялом, и носил чьи-то штаны, и играл в чьи-то игрушки! А взаимовыручка! Я ее ненавидел! Отец считал, что старшие обязаны помогать и наставлять младших, а на самом деле мы просто друг друга лупили. За все. За кусок мармелада, за хлеб с маргарином и просто от злости, потому что невозможно жить вчетвером в тринадцатиметровой комнате. Ты хоть представляешь себе, что такое восемь детей и двое взрослых на двух зарплатах и пособиях?

— Нет, — призналась Настя, глядя во все глаза.

— Мы ели только кашу. Варили кисель из пачек. Шоколад не покупали никогда. Колбасу почти никогда. Когда хотелось машину, или медведя, или грушу, родители говорили, что все это совершенно лишнее. Человек не должен быть рабом вещей или еды. У матери одного моего одноклассника было три пары сапог. Я долго не мог понять, как это. Зачем одному человеку три пары сапог?! Нам всегда говорили, что мы живем хорошо и правильно, что мы растем свободными и счастливыми, но никто, кроме нас, не ходил в школу в фетровых ботах и не раздевался дома до трусов! А мы должны были раздеваться. Даже когда приходили из школы или из собеса, мы все ходили в трусах, включая отца. Мне было пятнадцать лет, когда я понял, что больше никогда не выйду из ванной в одних трусах! Был жуткий скандал, но поделать со мной ничего было нельзя, нас никогда не лупили, потому что родители считали, что лучший метод воспитания — это убеждение, а убедить меня уже было невозможно. Никто не жил так, как мы, и родители говорили, что все остальные живут не правильно, а я с трех лет был убежден, что это мы живем не правильно!