Военные рассказы - Юрий Олиферович Збанацкий

как, тихо ли, не принесла ли нечистая сила непрошеных гостей. Я иду навстречу, хотя с удовольствием свернул бы в поле, чтобы ни с кем не встречаться на этой дороге. Но свернуть в поле никак невозможно — все равно далеко не уйдешь, увязнешь в липкой грязи.

Сближаемся медленно, но уверенно. Уже слыхать, как тяжело сопят взопревшие лошади, видны их взмыленные бока и унылые морды, в нос ударяет острый запах конского пота, на округлом, безбровом, безусом лице дядьки застыло любопытство или даже удивление. Встречный, видно, человек не опасный, и я успокаиваюсь. Предусмотрительно отступаю с дороги, жду, пока он приблизится, в мыслях готовлюсь к предстоящему разговору…

Незнакомец не сводит с меня глаз, глядит как-то укоризненно, будто бы недовольный тем, что я встретился на его пути. Видимо, он из тех людей, которые, проходя мимо, даже «здравствуй» не скажут. Зато я сам никогда не упущу случая поговорить с человеком— такова участь разведчика, острым словцом, смешком да шуткой лучше всего вызвать к себе расположение, а дружески выкуренная цигарка быстрее всего сближает людей даже самых несхожих характеров.

— Что за нужда выгнала вас, добрый человек, в такую дорогу? — спрашиваю его, прежде чем поздороваться, надеясь вызвать сочувствие и к своему путешествию.

Но дядька, словно глухой, горбится на высокой вязанке сена, неприязненно косится в мою сторону, как бы предупреждает: «Проходи, проходи, дурак, не приставай с расспросами…»

Чувствую на себе дыхание разгоряченных конских ноздрей, вижу спутанные гривы и только теперь, когда подвода поравнялась со мной, приветливо здороваюсь с встречным. Сразу мелькает мысль: зря завел разговор, надо было кивнуть головой и пройти мимо… Но поздно: из-за охапки сена высунулась заспанная рожа полицая, за ней подняла свою змеиную головку вся изъеденная крапинками ржавчины винтовка. Лошади остановились, хотя приказания на это им не было. А на меня уже смотрели два ствола и два сочувственных глаза возницы.

— Кто такой? Документы! — слышу безапелляционное и грозное.

Вот и настал час испробовать силу бумажки, которую я давно уже таскаю в кармане. Не спеша отстегиваю полу своего зипуна, а сам пристально рассматриваю тех, что сидят на телеге. Видать, ничего себе псы повстречались мне на дороге. Смотрят волками, пальцы на спусковых крючках, чуть шаг ступишь— сразу уложат, мерзавцы, ни у одного рука не дрогнет.

— Далеко ли, люди добрые, до села плестись? — спрашиваю я с безразличием.

Молчат. Ждут, пока достану свою бумагу.

Наконец нащупываю ее возле самого тела, теплую, беззащитную, словно голенького птенчика, и вытаскиваю на свет белый. Даже не смотрю на нее, знаю: она одна у меня за душой, знаю и то, что в ней написано.

Полицаи читают ее, читают внимательно, долго, по очереди, молча. У меня легче становится на душе. Значит, немецкая печать с синим орлом, похожим черт знает на кого, и слова, напечатанные готическим шрифтом, действуют на эти продажные души. Хорошо я все же сделал, что взял с собой бумажку. С нею шел из «кошары» домой один товарищ, но по дороге раздумал и завернул вместо дома в наш партизанский край.

Налюбовавшись моим документом, один из полицаев как-то подозрительно гмыкнул, свернул бумажку и сунул ее к себе в карман.

— Э, э, господин хороший, куда же вы мой аттестат кладете? — неподдельно возмущаюсь я. — Ведь я без него что птица без крыльев.

— Садись на телегу!

Этот приказ, словно гром среди ясного неба, парализовал мою волю. Я не мог двинуться с места.

— Ну, живо! — крикнул с нетерпением полицай.

Что-то сдавило мне горло, ноги отнялись — не могу сделать шага ни к телеге, ни от телеги. И тут мне на помощь пришел дядька-возница.

— Да что вы, хлопцы, они и так еле тащатся, — ткнул он кнутовищем в сторону лошадей, которые, казалось, к нашему разговору тоже прислушивались и ждали, чем все закончится.

— Без разговоров! — гаркнул полицай на дядьку. И мне: —А ну, давай на телегу!

Я пробовал возмущаться, доказывать, даже угрожать полицаям, что немцы, мол, не погладят их по головке за такое беззаконие и неуважение к ихней печати. Но в ответ слышал одно:

— Лезай на телегу, ежели хочешь, чтобы мозги были целы!

Нечего делать, сел я на телегу, бросил с угрозой:

— Ну погодите, вам за это не поздоровится! Я пожалуюсь… я докажу…

Молчат, собаки, только самогонным перегаром дышат. Даже затошнило от его противного запаха, голова закружилась.

Едем долго. Только слышно шлепанье конских копыт по грязи, скрип давно не мазанных колес да надоедливое сопенье полицаев. Наконец обессилевшие лошади останавливаются. Я торжествую — вдруг они больше не тронутся с места? Но моя надежда оказалась напрасной, — отдохнув, лошади снова зашлепали по грязи. В отчаянии начинаю снова:

— Хлопцы, а хлопцы… Ну как вам не стыдно? Не валяйте дурака! Вон мне до дома рукою подать, а вы тащите черт знает куда. Отпустите, довольно шутить…

Будто не к ним, гадам, это относится.

— Отдайте документ… А то вот, ей-богу, спрыгну и уйду без него, вот честное слово.

— Прыгай, ежели пули захотелось…

Это было сказано таким тоном, что стало ясно: спрыгни — сразу всадят пулю в затылок.

Только перед вечером добрались мы до села Ч.

Полицейский участок посреди села, в бывшем помещении сельсовета. Привели меня туда и без допроса, без разбора — в кутузку. Не успел опомниться, как угодил за решетку. Сам себе не верил, что попал в такой переплет, только в затылке почесал. Да, подождут теперь разведчика в отряде…

Немного погодя все же опомнился и начал рассматривать, где нахожусь. И вскоре убедился, что выбраться отсюда не так-то просто.

Когда-то в этой комнате, по всему видно, находилась сберкасса, так как единственное маленькое окошко было заделано ржавой решеткой, массивная дверь обита железным листом, в ней прорезано узкое окошко. Через него, очевидно, принимались и выдавались деньги.

Ошеломленный, я простоял несколько минут у железной двери. Затем, придя в себя, стал изо всей силы колотить по ней кулаком.

Долго никто не отзывался. Наконец загремел засов.

— Чего стучишь? — уставился на меня сердитый взгляд. — В