Военные рассказы - Юрий Олиферович Збанацкий

— Да помолчи ты!..

Дзелендзик долго рассматривал что-то, одному ему видимое, пока решился прикоснуться рукой.

И вдруг… содрогнулась земля, кверху взметнулся черный столб земли, золотистый всплеск пламени. Что-то темное бесформенным кулем шлепнулось о землю. Хлопцы невольно закрыли ладонями полные ужаса глаза…

…В тот вечер в лагере было тихо, печально. Партизаны справляли траур по Дзелендзику. Не слыхать было смеха, громкого разговора. Избегали смотреть друг другу в глаза.

Девчата не спускали с глаз Олю. Она ходила по лагерю бледная, точно что-то искала и никак не могла найти. Наконец забрела на зеленую лужайку, остановилась под старым засыхающим дубом, прижалась щекой к его шершавой коре. Неслышной походкой, будто лесные русалки, одна за другой приблизились к дубу девушки-партизанки. Сели в кружок. Молчали. Глядели в землю.

А над лесом плыла полная луна, выплескивалось из берегов бездонное небо, таинственно перешептывались между собой звезды.

И девчата, как все девчата, не выдержали. Одна из них тихо-тихо, чуть слышно начала:

И понеслась та печальная, полная людской тоски и скорби песня над лесом, поднялась к луне, к звездам, поплыла по бескрайнему небу. Ей вслед смотрела широко раскрытыми, немигающими глазами Оля.

И было в глубине этих глаз столько безысходной печали, невыплаканного горя, что если бы они вылились наружу, то затопили бы и эту зеленую поляну, и этот молодой березняк, и этот лес, и поле, и всю-всю неисходимую огромную землю.

1959

Побег

Вам приходилось когда-нибудь в конце марта или начале апреля тащиться по раскисшему полю или дороге, когда разве что с помощью рук можно вытащить из грязи сапоги, а чтоб свернуть на обочину — и думать нечего, утонешь вместе с сапогами? Бывает ранней весной такая пора — на поле весь снег растает, зальет водой каждую впадинку, расквасит землю — хоть из дому не выходи. Не выходи… А если у тебя и дома-то нет, если ты все время в скитаниях, в разведке, мотаешься с места на место, петляешь как заяц и все-таки не успеваешь, все время тебя с нетерпением ждут, каждую минуту могут сцапать…

Был я тогда в партизанском отряде разведчиком, перелетною птицей, человеком-невидимкой, задачей которого было — нынче здесь, завтра там — пробраться в такие места, куда и муха не залетит. Трудное и опасное дело быть разведчиком, но кто однажды его испытал, того калачом не заманишь на тихую жизнь. Тем более что вести разведку летом или зимой — одно удовольствие, а таких гнилых дней, как вот этот, и осенью и весной не так уж и много. Не так много… Но все же достаточно, чтобы тебя десять раз на день схватить и повесить.

В то утро я возвращался из дальнего странствия. У меня в голове было спрятано столько ценных сведений, что, дознайся фашисты, они б не посмотрели, что поле превратилось в трясину, а по дорогам не пройти, — целую бы дивизию выслали, чтобы преградить мне путь. Но, к счастью, мною никто не интересовался: одинокий путник, небритый, худущий, ничем не отличался от тех, что в ту осень, зиму, да и весну нередко брели по глухим дорогам. К тому же в кармане у меня на случай нежелательной встречи имелась довольно убедительная бумажка, которой я, правда, пока что ни разу не пользовался, но возлагал на нее большие надежды.

Поле холодно мерцало бесчисленным множеством синих озерков, лоснилось маслянистым черноземом, щурилось далью, ждало тепла и солнца. Дорога полнилась рыжей водою, — видать, мало кто проезжал по ней в эти дни. Вокруг ни души; это радует и печалит. Хорошо, когда людей не видно: друга не встретишь, но и на врага не напорешься. Если же ты идешь один-одинешенек и вдруг тебе повстречается какая-нибудь погань — будь уверен, так не пройдет, обязательно прицепится. А у меня ни винтовки, ни даже пистолетишка ломаного. Одна-единственная бумажонка в кармане.

Уже второй день меня ждут не дождутся в отряде. Еще вчера я должен был вернуться, а вышло так, что и сегодня шлепаю по грязи голодный, измученный, злой как черт и обессилевший, как весенний снег. Сердито вырываю из грязи сапоги и про себя гадаю: попаду в штаб к рассвету или не попаду?

Дороге словно конца не видать. Позади мерещится село — я его обошел на рассвете. Впереди, за горой, торчат какие-то кустики. Там, знаю, в долине, тоже село, на рубеже партизанского края. Фрицы и полицаи редко в него наведываются. Скорей бы туда добраться, а там уж рукою подать до деснянских лугов. За лугами Десна, а за Десну только пусти партизана, там ему сам черт нипочем.

Рассуждаю так в мыслях, тешу себя предстоящей встречей с товарищами. Редко я их вижу — все в походах да в походах, иногда вдвоем, втроем, а чаще в одиночку хожу. А то бывает и так: уйдешь с товарищем, а возвращаешься сиротой, несешь в отряд печальную весть: не ждите, не дожидайтесь…

Из-за косогора высовывается конская голова, за ней и сама лошадь, огромная, длинноногая, рядом с которой изо всех сил напрягается пристяжная, помогая тащить деревянную телегу на тяжелых колесах. Невольно останавливаюсь, оторопев от неожиданной встречи. Просто глазам своим не верю, протираю их кулаком — уж не чудится ли от бессонницы? Но нет — подвода, словно чудовищный жук, уже всползла на косогор, уже видать, как лениво, тяжело вытаскивает из грязи свои крутые копыта коренная, как пошатывается от напряжения пристяжной, круглый как мышь, сивый меринок. На передке сидит кто-то, закутавшись в керею[7] не разберешь — мужчина или женщина. Седок, видимо ко всему безразличный, держит в руке кнут, но даже не собирается им помахивать.

Встреча в поле с одиночкой-проезжим, будь то мужик или баба, не представляет серьезной угрозы. Больше того, даже полезно встретить человека возле села — его можно расспросить, что там да