Спасая Амели - Кэти Гольке

– Герр Янг и об этом подумал. Пока жил у вас в доме, он нашел способ.

– Я и не знала, что вы были знакомы с герром Янгом, когда просили меня его приютить.

– Я с ним совсем недавно познакомился, – признался курат Бауэр. – Но я понял, он задает свои вопросы не просто так. – Морщинки у него на лбу залегли еще глубже. – И я в отчаянии. – Он развел руки, положил их на стол ладонями вверх. – Мне некуда обратиться, и сердце разрывается за тех, кому я не могу помочь. Я рискую церковью, а других прошу рисковать бóльшим – хотя не имею на это никакого права.

– В таком случае мы тоже доверимся американцу и вам, – ответила Лия. – Мы найдем способ. Если герр Янг полагает, что в моем доме можно спрятаться, так тому и быть.

Курат ощутил, как давит на него новость, которую он собирался сообщить следующей… наверное, нужно было начать с нее. Ах, если бы у него хватило смелости! Если бы только он не боялся, что, услышав эту новость, бабушка и внучка откажутся помогать другим.

– Прежде чем вы согласитесь, я должен еще кое-что вам сообщить. У меня есть друг в военном министерстве. Две недели назад я просил его узнать о судьбе герра Гартмана.

Лия выпрямила спину, на ее лице застыли надежда и страх.

Курат Бауэр сглотнул.

– Ваш муж ранен – серьезно ранен – во время Польской кампании. Его отправили в берлинский госпиталь на лечение.

– Я должна ехать к нему в Берлин!

– Нет, фрау Гартман, – негромко возразил курат Бауэр. – Нет.

– Они, конечно же, разрешат мне выехать из Обераммергау, когда узнают…

Но курат покачал головой.

– Нет. Не разрешат. Я уже спрашивал. Умолял позволить вам это. Но вашего мужа скоро отправят домой.

– Отправят? – удивилась бабушка.

– Герр Гартман пока… у него пока что не восстановились все функции мозга и тела. И неизвестно, восстановятся ли.

Лия недоуменно смотрела на курата.

– Что это значит?

– Это значит, что он может только лежать или сидеть. Его можно кормить – простой мягкой пищей, и поить – он умеет глотать. Но глаза у него остаются закрытыми. Он никого не узнаéт, не может говорить.

– И таким его отправят домой? Неужели нельзя сделать ему операцию? Как-то вылечить?

Курат Бауэр почувствовал, как его накрывает горячей волной. Такое же негодование он испытал, когда ему сообщили об этом.

– По всей видимости, им нужны больничные койки для тех, кто может поправиться – поправиться и вернуться на фронт.

Ни одна из женщин, казалось, не осознала сказанного.

– У Фридриха раздроблена нога. Он потерял один глаз. Пулю извлекли… она едва не задела мозг. Но, даже несмотря на все это, врачи не понимают, почему он не говорит, почему ни на что не реагирует. – Курат Бауэр сделал паузу, собираясь с силами, молясь перед тем, что должен сказать дальше. – Даже если герр Гартман и очнется, маловероятно, что он станет прежним… таким, как был раньше. – Курат терпеть не мог сообщать подобные новости и меньше всего хотел бы сообщать их Лии Гартман.

Женщины сидели, сцепив руки. Несколько слезинок скатились из полных боли глаз, заструились по щекам.

– Мне очень жаль, фрау Гартман. Жаль от всей души.

Бригадефюрер Шелленберг едва ответил штурмбаннфюреру Герхарду Шлику на салют и приветствие «Heil Hitler!» – настолько он был раздосадован на своего подчиненного. Шелленберг знал этого человека с детства, служил у его отца и бесконечно восхищался матерью – выдающейся красавицей, умом превосходящей десятерых женщин. Сын таких родителей многое обещал. Но Герхард этих обещаний не оправдал, а сейчас его одержимое желание найти женщину, которая дважды обвела его вокруг пальца, едва не стоило фюреру жизни.

– Вас послали обеспечивать безопасность нашего рейхсканцлера. Пока вы гонялись в Альпах за женщиной-привидением, наши враги замыслили убийство нашего любимого фюрера! – Шелленберг изо всех сил сдерживался, чтобы не сорвать с мундира Шлика знаки различия СС.

«Этот человек заслуживает не просто наказания. Его нужно расстрелять!»

Шлик продолжал стоять навытяжку.

– Нечего сказать? Что ж, отлично. Пренебрежительному отношению к своим обязанностям нет прощения!

Шелленберг откинулся в кресле, пристально вглядываясь в стоявшего перед ним неудачника. Он испытывал стыд из-за того, что такой человек затесался в ряды СС – сверхлюдей рейха, производителей высшей расы. Шелленберг радовался, что родители Шлика не дожили до этого дня. В юности парень подавал надежды, но не смог справиться с мелкой обидой. И как мать ему ни выговаривала, как ни пыталась воспитать в нем мужественность, он продолжал вести счет проявлениям пренебрежения и равнодушия с таким упорством, как будто ему в лицо швырнули перчатку. Мелочный, мстительный, ограниченный, слабый. Какой позор для его родителей!

«Вероятно, на него повлияла смерть жены и дочери, хотя, скорее всего, все проблемы у него оттого, что он преследует эту женщину».

– Ради памяти ваших родителей я сохраню вашу шкуру. На этот раз. – Шелленберг подался вперед, поставив локти на письменный стол.

– Так точно, бригадефюрер! – послушно закричал Шлик.

Бригадефюрер закрыл глаза, повернулся к подчиненному спиной. Он слышал, как щелкнули каблуки штурмбаннфюрера.

– Герхард, – устало вздохнул Шелленберг, – советую вам как отец[41]: забудьте эту женщину. Она не стоит вашей карьеры. Возможно, ее и обещали вам, но она дважды от вас ускользала. Она была вашей партнершей в грандиозном медицинском эксперименте. Но мы воюем. А во время войны происходит всякое. Женщин, желающих и подходящих – не счесть! Женщин-ариек, которые вам очень понравятся и вас не разочаруют. Женщин, которые с радостью произведут на свет детей от офицера СС, женщин, готовых исполнить свой долг перед отечеством. Не позволяйте мелочности и гордыне ослепить вас, мой мальчик.

Герхард молча поклонился в ответ на проникновенную речь бригадефюрера, да другого от него и не требовалось. Аккуратно закрыв за собой дверь, он выпрямился, стиснул зубы.

Шлик натянул кожаные перчатки, расправил их между пальцами и энергично зашагал по огромному коридору. Цокот его каблуков эхом отражался от стен. Герхард Шлик не был школьником, которого мог отчитывать какой-то бригадефюрер, возомнивший себя его отцом. Герхард вдоволь натерпелся от матери, пока она была жива, поэтому не станет слушать наставления и замечания после ее смерти.

Не стоило выпускать Джейсона Янга. Герхард не сомневался: тому что-то известно о Рейчел. Но журналист не сломался под давлением, а когда начальство Герхарда узнало, что он арестовал иностранного журналиста и допрашивает его, используя все «доводы», Герхарду пришлось Янга отпустить. Журналист вернулся в Берлин несколько помятым.

Вероятно, на сей раз следует подождать, стереть это пятно со своей репутации. Шлик умел ждать, а за Янгом продолжит следить издалека. Мать дала Герхарду ценный совет: «Выжидай, пока твой враг решит, что ты обо всем забыл. Когда он утратит бдительность – тогда и нападай!»

Ее наука сослужила Герхарду хорошую службу: когда его мать впала в слабоумие, он насладился возможностью ей отомстить. Превышение дозы препарата, немного небрежности… Она недолго ему докучала.

В данном же случае ожидание, к несчастью, было чревато потерей драгоценного времени. Но ничего не попишешь. Он любой ценой должен подтвердить свою принадлежность к высшей касте Германии. Если Рейчел до сих пор не удалось покинуть страну, после того как Германия вторгнется в Англию, девушка тем более не сможет выехать. На границе стали еще требовательнее и подозрительнее. А вторжение может произойти в любой день – как только Гитлер отдаст приказ. Это тоже потребует от Герхарда времени и внимания.

Но чтобы он забыл Рейчел Крамер? Это маловероятно.

Фридрих уже привык к темноте, привык к запаху дезинфицирующих средств, которые у него давно ассоциировались с белыми кафельными больничными коридорами. Он ждал следующих взрывов сигнальных ракет, тошнотворного сладковатого запаха крови с примесью серы, стремительно взлетающих в воздух конечностей. Фридрих плыл между полумраком и полной темнотой, в которой слышались только голоса – отчетливые, усталые голоса, выкрикивающие приказы, – они разрезáли тишину, а потом растворялись.

Он не мог сказать, когда эти голоса изменились, когда гул в костях сменился резкими рывками и толчками. Только после этого Фридрих испытал глубокий покой и кошмары, преследовавшие его, отступили.

В канву разума Фридриха вплетались все новые сцены. Давние сны о Лии, которая расплетала косы и перед овальным зеркалом, стоявшим на комоде в спальне, расчесывала волосы – длинные, золотистые, шелковистые. Сладостные арии в исполнении его жены, у которой было настоящее альпийское сопрано. Сцены из домашней жизни: бабушка вырывала упрямые сорняки на огороде, месила тесто и резала кубиками пурпурные сливы для его любимого пирога. Запах свежеиспеченного хлеба и затянувшаяся тишина поднимали Фридриха ближе к поверхности.