Аргиш - Александр Олегович Гриневский

Само твоё рождение загнало тебя в эти рамки. Беги, если хочешь, или плетись от одного контрольного пункта к другому. Но не рвись ты наружу.

– Тебе не понять! У вас культура. У нас кастрюли на могильных крестах развешаны! – выкрикнула с раздражением.

– Ты прямо Дон Кихот, только в юбке, – и сам услышал презрение в своём голосе.

– Да! Меня как только в интернате не обзывали. Дурой чаще всего.

Тебе хорошо говорить. Вас много. А мы? Окраина. Спившийся народец.

– Вера, я не говорил этого.

Не слушала.

– У меня деда! Не знаешь! – истерика набирала силу.

Она просто сорвалась, вдруг понял Вадим, не может больше тянуть, устала.

– Верушка, перестань!

– Уйди! – волосы растрёпаны, космами – на лицо, глаза злые. – Пускай он в бубен бьёт! Пусть поёт! Пишет! Пусть плохо. Наплевать! Вы не понимаете. Смеётесь. Только не прекращает, пусть! Я для него всё сделаю.

Раскачивается, глаза закрыты, рвёт судорожно траву и отбрасывает.

– Вера. Это истерика. Опомнись! – старался говорить спокойно. Куда там…

– Ты? Ты сам можешь? Что можешь?

Вот это было обидно. В самую точку. Сжался, словно ударила.

Вскочила. Трава, выдернутая, в кулачках зажата. К деревьям, покачивается, ногами неуверенно перебирает, но идёт.

Остановилась.

Плечи – вниз.

Повернулась.

К нему, бегом, со всех сил, подол прилип, руки раскинула, словно взлететь хочет – кричит: «Вадим! Прости! Прости меня».

На колени перед ним, обхватила. Повалились. Целует – губы, и слёзы по лицу. И радостно, что всё закончилось, и оторвать её от себя невозможно.

Шепчет, приговаривает: «Вадим. Не слушай меня, не слушай! Дура я! Ты умный, ты добрый. Ты простишь, я знаю. Не злись! Я послушная буду».

Плечи ходуном ходят, но ведь не плачет.

– Верушка, – протяжно, с придыханием. – Всё хорошо, Верушка. Смотри, у тебя веточка в волосах запуталась. Сейчас мы её вытащим.

Замерла. Ждёт.

Перебирал волосы. Гладил. Выпутывал сухую еловую веточку, что запуталась в волосах.

Взял под подбородок, повернул лицо к себе – мокрое от слёз, жалкое.

Себя почувствовал, силу.

– Всё, Вера?

– Всё, Вадим. Прости.

Замерли.

Он обнимал её, она прижалась, обхватила, приникла телом. И растворились в вечернем воздухе все вопросы и мертвецы, которых они тащили вслед за собой. Отступило прошлое.

Только поляна в лесу, они – двое как одно целое – и река – безразлично мимо.

Потом они ели толчённую с сахаром ягоду – вкусно, но очень мало. Пили «чай».

Молчали. Слишком много сегодня было сказано. Смотрели друг на друга и улыбались.

Потом легли возле костра на расстеленных шкурах. Тесно прижались друг к другу, завернувшись в одеяло. Вот тогда и родилась их мечта, их сказка, в которую они поверили.

Вадим шептал, закрыв глаза, она, замерев, слушала.

– Есть в Атлантическом океане остров. Он небольшой – километров двести в длину и шестьдесят в ширину. На этом острове живут люди – европейцы. Температура воздуха всё время одна и та же – двадцать шесть градусов – вечное лето!

А какой океан вокруг! Какие волны! Огромные, заворачивающиеся жгутом при подходе к берегу. И радуга играет в брызгах, срывающихся с гребня. Рушатся. Длинно и плавно накатывают на берег. Отступают, оставляя шлейф белой пены на песке. И дикие пляжи, и песок на этих пляжах не белый, а чёрный.

По освещённым набережным гуляют люди. Выступают бродячие музыканты, жонглёры. Столики кафе вынесены наружу – океан шумит в темноте волной у ног – играет музыка.

Днём молодёжь занимается сёрфингом. Накатывают на берег волны, мчатся вдоль заваливающегося гребня молодые парни и девчонки, балансируя на узких досках. В воде, тут и там, виднеются головы тех, кто готовится поймать свою волну.

А можно сесть в машину, проехать двадцать километров в глубь острова, и ты окажешься в зиме! Играй в снежки, лепи снеговика. В центральной части острова высится потухший вулкан – вершина, покрытая снегом, а вокруг разлилась пустыня из навороченных обломков лавы.

Но ты не думай, эта лавовая пустыня – она маленькая. Основная часть острова – это леса – сосновые, буковые, лиственные. Стоят деревья в три обхвата, тянут ветви к солнцу. Просторно, светло, нагретой хвоей пахнет.

Скалы, обрывы, каньоны, пляжи.

Вокруг океан! Он живой, он страшный, он прекрасный – дышит тяжело, вздымая волны, гонит их к берегу. Дух захватывает от этой мощи.

– Я хочу на этот остров. Отвези меня туда. Пожалуйста! – шептала Вера.

– Конечно! Мы поедем вместе. Я – обещаю! – шептал в ответ, крепче прижимая к себе.

– Да! Да! Обязательно! Знаю, зачем камушки взяла. Чувствовала. Прекрасное впереди.

День восьмой – день семнадцатый

Последующие дни казались неразделимы. Нет, их можно было поделить на дни и ночи, но по сути – это был один день, бесконечно длинный и бесконечно тяжёлый.

Вера каким-то сверхъестественным чутьём отыскивала едва различимые звериные тропы, петляющие в зарослях вдоль реки. И они шли и шли вниз по течению, продирались сквозь кусты, перешагивали через поваленные и сгнившие стволы деревьев. Валились на землю от усталости, лежали, закрыв глаза, вставали и шли снова.

Она учила его: «Не иди за мной след в след. По лесу так не ходят. Иди в двух шагах сзади. Будешь идти ближе – я ветку отклоню, отпущу, тебя по лицу, по глазам хлестнёт.

И на поваленные стволы нельзя наступать. Только перешагивать. Они мокрым мхом поросли, кора на них гнилая – наступишь, соскользнёт нога. Вывих или, не дай Бог, перелом. В лесу опасливым надо стать, осторожным».

– Там можно целый год проходить в майке и шортах, да хоть босиком, – рассказывал Вадим, с натугой стягивая сапог с ноги и выливая из него грязную жижу. – Но ведь женщины – они везде женщины! И вот представь себе такую картину. Идёт вечером по освещённой набережной пара. Она держит его под руку, болтают о чём-то. На нём – шорты, майка и шлёпанцы. На ней – меховая шубка нараспашку и осенние сапоги. И никто не удивляется. Женщина! Ей надо себя украсить, себя показать.

Плот! Сделать плот. Не брести вдоль реки, продираясь сквозь прибрежные заросли, а плыть по воде. Пусть медленно, главное – не идти.

Поначалу эта мысль была навязчивой. Взгляд сам цеплялся за сухие поваленные стволы. Верёвка есть – связать можно. Вот топора не было. Топор без топорища и лопату без черенка оставили перед переправой, чтобы не тащить на себе лишнюю тяжесть. Решили, что обойдутся ножом. Сейчас он жалел об этом. Понимал, что сучья ножом не обрезать – топор нужен. Правда,