Судьбы хуже смерти (Биографический коллаж) - Курт Воннегут

Вскоре после этого мой сын Марк, который станет не только писателем, а еще и врачом-педиатром, поехал в Европу, заработав деньги на рыбачьей артели, занимавшейся ловлей раков на мысе Код. Я ему сказал, чтобы он непременно посетил в Генуе мою приятельницу Роберту, что и было сделано. Сам я Роберту никогда не видел и в Италии не бывал. Марк побывал у нее дома, и она явно была ему рада. Только разговаривать им пришлось при помощи карандаша и бумаги, поскольку оба оказались глухонемыми. Она не понимала английскую речь, могла только читать и писать по-английски - как я по-французски, кстати. Смешно? По-моему, ничего тут нет смешного. Замечательно, что так.

Обе книги, не спрашивая меня, перевели в Советском Союзе, в ту пору не желавшем ничего общего иметь с капиталистическими штучками, известными под именем Международной конвенции по авторским правам. Тамошние мои переводчики со мною не связывались, ну и что такого, точно так же молчали мои переводчики из Германии и Франции, а затем - из Дании и Голландии.

Мне теперь шестьдесят один год, много я написал книг и много было переводов. Раньше я посмеивался над своими французскими переводчиками, поскольку мне говорили, что они делают нелепые ошибки, но никаких контактов с ними у меня не было, а когда я бываю во Франции, ко мне там не очень-то восторженно относятся. Хотя французский переводчик двух последних моих книг Робер Пепен - сам романист, говорит по-американски лучше, чем я сам, и мы с ним близко подружились. Кстати, при всем его отменном знании языка он задает в письмах еще больше толковых вопросов, чем задавала славная Роберта Рамбелли, которая теперь в лучшем мире.

А что до Советского Союза, то досадно, что мне ни гроша не платят за книги, опубликованные до того, как эта страна подписала Международную конвенцию, и почти ни гроша - за те, которые опубликованы после,[34] но к своей русской переводчице Рите Райт я был привязан больше, чем к кому- нибудь еще, не считая членов моей семьи. Мы с нею, списавшись, познакомились в Париже, а потом я дважды к ней ездил в Москву и один раз в Ленинград. Даже если бы она меня не переводила, уверен, мы были бы без ума друг от друга.

У меня в книгах попадаются непристойности, потому что я стараюсь, чтобы описываемые мной американцы, особенно солдаты, выражались так, как в жизни. Русские эквиваленты подобных выражений в СССР не пригодны для печати. Прежде чем взяться за мои книги, Рита Райт столкнулась с той же проблемой, переводя "Над пропастью во ржи" Дж.Д.Сэлинджера. И как же она ее решила? Оказывается, существует вышедший из употребления крестьянский говорок, который точно передает всякое такое, и говорок этот считается чем-то вроде невинного фольклора, хотя там без умолчаний обозначаются естественные отправления, половые сношения и все такое прочее. Вот Рита и прибегла к этому говорку, вместо того чтобы пользоваться непристойными выражениями, переводя Сэлинджера и меня. Так что оба мы по-русски похожи на себя.

Можно было бы много чего еще сказать. Целое эссе можно написать про то, как я осложнил жизнь переводчикам, назвав свой роман "Рецидивист". Выяснилось, что народы с гораздо более протяженной историей, чем история Америки, не придумали слова, обозначающего арестантов, снова и снова попадающих в тюрьму, - ведь пенитенциарная система, придуманная американскими квакерами, возникла сравнительно недавно. В европейских языках самое близкое понятие - "висельник". Но это слово не передает смысла заглавия книги о человеке, которому сидеть стало привычно, - нельзя же человека вешать снова и снова.

В итоге, каждый переводчик придумывает для этой книги собственное заглавие.

Я воспользовался случаем вспомнить переводчиков, которые мне особенно приятны как люди, но не хочу сказать, что человеческие качества - самое главное в этом деле. От переводчика я многого не требую, пусть просто проявит себя более одаренным писателем, чем автор, причем ему надо владеть двумя языками, включая и мой язык, английский.

А теперь пора отвечать на письма, особенно на пространное письмо моего японского переводчика господина Сигео Тобита, желающего знать, что такое "Четыре розы". Марка дорогого вина?

Нет. "Четыре розы" - это вовсе не вино". (На этом моя речь закончилась).

Пять месяцев спустя после выступления перед переводчиками (и вне всякой связи с ним) меня среди ночи доставили в реанимационное отделение больницы "Сент-Винсент" и принялись откачивать. Я предпринял попытку самоубийства. Не для того, чтобы обратить на себя внимание и потребовать помощи. Не из-за нервного срыва. Я возжелал "долгого сна" (выражение писателя Реймонда Чандлера.[35]) Я захотел "хлопнуть входной дверью" (слова Джона Д.Макдональда). Не хочу больше ни шуток, ни кофе, ни сигарет...

... хочу уйти.

XIX

Замечательный писатель Рей Брэдбери (он не умеет водить машину) сочинил рассказ, называющийся "Машина Килиманджаро", - про человека, научившегося предотвращать уж слишком недостойные самоубийства (и вообще все уж слишком недостойное.) Он придумал такой вот чудесный джип и едет в этом джипе по пустынному шоссе недалеко от Кетчема, штат Айдахо. Видит - по шоссе одиноко ковыляет ужасно чем-то подавленный, седобородый человек с выпирающим животом. Это Эрнест Хемингуэй, который через несколько дней снесет себе голову, выстрелив в рот из ружья. Герой Брэдбери - этот, в чудесном джипе и предлагает: могу сделать так, что вы умрете достойнее, чем вознамерились. Садитесь, говорит, и тогда умрете в авиакатастрофе на вершине Килиманджаро (высота 19 340 футов) в Танзании. Ну, Хемингуэй и сел, - стало быть, погиб красиво.

(Французский писатель Луи-фердинан Селин описал своего приятеля- врача, одержимого мыслью, как бы достойнее умереть, - он свалился под рояль и умер в конвульсиях.)

Если перенестись на территорию Рея Брэдбери, очень возможно, что мое самоубийство было доведено до конца, то есть я мертв и все, что сейчас вижу, - это то, что могло бы быть, если бы я со всем этим не покончил. Неплохой мне урок. Одного арестанта много лет назад посадили на электрический стул в тюрьме округа Кук, и он сказал: "Вот этот урок я уж точно запомню".

А если все, что я сейчас вижу, - лишь то, что могло бы быть (сам же я гнию в могиле, как идол моего детства грабитель банков Джон Диллинджер), мне бы следовало воскликнуть: "Господи, да я бы еще мог написать не меньше четырех книг!" Если бы я не довел самоубийство до конца, слышал бы сейчас, как моя дочь Лили распевает песенку, которой научилась в летнем лагере:

Дураки мальчишки все читают книжки,

Дурочки девчонки куклам шьют пеленки,