Судьбы хуже смерти (Биографический коллаж) - Курт Воннегут

Дураки мальчишки все читают книжки,

Дурочки девчонки куклам шьют пеленки,

У дураков мальчишек пенис вырос слишком,

У дурочек девчонок соски торчат спросонок.

Если бы я не дошел до ручки, не желая больше ни минуты оставаться на свете (совсем чокнулся), я бы тиснул весной 1990 года вот эту славненькую статейку в "Нью-Йорк Таймс":

"Уж не знаю по какой причине, только американские юмористы и сатирики, в общем - как бы их ни называть - те, кто, наслушавшись да навидавшись всяких безрадостных вещей, предпочитают посмеиваться, вместо того чтобы заливаться слезами, - люди эти, достигнув определенного возраста, становятся непереносимо мрачными пессимистами. Если бы лондонская страховая фирма "Ллойд" предлагала полис, по которому этим писателям-юмористам платили бы за утрату чувства смешного, выплаты должны были бы начинаться лет с шестидесяти трех у мужчин, с двадцати девяти - у женщин, примерно так.

Мое поколение, к счастью или к несчастью для себя. имеет возможность в сказанном удостовериться, прочтя книгу "Кривое зеркало" (издательство "Парагон хаус", 1990), сочиненную Уильямом Кью, преподавателем литературы в колледже Фитчберг, Массачусетс. Подзаголовок этой книги - "Жестокость американского юмора". Мистер Кью пишет о Марке Твене, Ринге Ларднере, Амброзе Бирсе, обо мне, о комических актерах кинематографа (немого и звукового), о комиках, выступающих в телепрограммах, на радио, в ночных клубах - включая и нынешних, - и доказывает, что самые запоминающиеся шутки американского происхождения всегда представляли собой отклик на экономические катастрофы и физические акты насилия, происходившие в нашем обществе. "Как часто мы видим одно и то же: американский юморист поначалу просто наблюдает за всевозможными проявлениями насилия и коррупции, и его это просто забавляет, но под конец он погружен в беспросветную мрачность, и ждать от него можно лишь сардонических притч", - так пишет Кью.

Уже догадались? Само собой, мой последний роман "Фокус-покус" - он выходит в сентябре - самая настоящая сардоническая притча, сочиненная автором, погруженным в беспросветную мрачность.

Иначе и быть не могло.

"Насилие, составляющее главный источник сюжетов для большинства американских юмористов, обладает способностью пережить их юмор, - пишет Кью. - Шутки уже никто не воспринимает, зато пистолеты палят, как палили, грустно, но это так".

Марк Твен в конце концов прекратил насмехаться над собственной агонией, равно как и над страданиями окружающих. Вся жизнь на нашей планете виделась ему сплошным жульничеством, и он ее поносил, не жалея слов. Он своевременно умер. Не дожил до атомных бомб. Стал бесчувствен, как дверная ручка, даже до того, как началась первая из мировых войн.

С шутками вот что происходит: тот, кто шутит, для начала немножко шокирует слушающего, коснувшись чего-то не слишком обыденного - секса, допустим, или физической опасности, - он, дескать, хочет проверить собеседника на сообразительность. Следующий шаг: тот, кто шутит, дает понять, что никакой сообразительности слушающему демонстрировать не требуется. И слушающий понятия не имеет, что ему теперь делать с уже бушующими в крови химическими веществами, которые требуют от него принять боевую стойку либо обратиться в бегство, - надо же от этих веществ избавиться, не то слушающий сейчас заедет шутнику в рожу или же понесется прочь, скача, как кенгуру.

Скорее всего, слушающий выведет из организма эти вещества при помощи легких, делая такие телодвижения, которые сопровождаются разными ужимками на лице и лающими звуками.

Проверка на сообразительность: "Зачем бы цыплятам улицу переходить?" А вот про секс: "У коммивояжера среди ночи, в скверную погоду сломалась на деревенской дороге машина. Стучится он к фермеру, а фермер и говорит, можете, мол, у нас переночевать, только уж спать вам вместе с дочкой моей придется". А вот - про физическую опасность: "Сваливается один со скалы вниз. Но ему удается за какой-то кустик ухватиться. И висит он, за кустик этот уцепившись, а под ним пропасть в тысячу футов".

Беда, однако, в том, что шуточки совсем не проходят, когда они коснутся чегонибудь очень уж хорошо известного слушающим из собственной жизни, чего-нибудь реального и страшного, когда, сколько ни насмешничай, а слушающий все равно не ощутит, что все в порядке и бояться ему нечего. Со мной такое приключилось, когда весной 1989 года я пробовал шутить во время выступлений перед студентами разных университетов, и больше я такого ни за что не затею. Да вовсе я и не любитель сыпать остротами перед пришедшей меня слушать публикой, а вот надо же, попробовал. Допустим, выхожу на трибуну и принимаюсь вслух размышлять, что бы мы с родителями, сестрой и братом делали, будь мы немецкими подданными, когда власть взял Гитлер. Самое разное можно тут предполагать, только все равно радости никакой. А я еще добавил: теперь перед всем миром стоит проблема посерьезнее, чем опасность появления нового Гитлера, - возникла ведь угроза разрушения планеты, представляющей собой исключительно тонкий и замечательный по сложности аппарат, который позволяет поддерживать жизнь.

Я сказал: придет - и довольно скоро - день, когда все мы всплывем брюшком вверх, как гуппи в заброшенном аквариуме. И предложил эпитафию погибшей планете:

МОЖЕТ, НАМ БЫ УДАЛОСЬ ВЫЖИТЬ,

ЕСЛИ Б МЫ НЕ БЫЛИ ЧЕРТОВСКИ ЛЕНИВЫ И ЛЕГКОМЫСЛЕННЫ.

Пора, пора было покинуть трибуну.

А я, Господи, еще, кажется, добавил - да нет, точно добавил, - что человечество превратилось в ползущий ледник, только этот ледник из мяса с кровью, и сжирает он все, на что взгляд обратит, а сожрав, предается утехам, чтобы стать еще в два раза больше, чем был. И увенчал свою речь этакой репликой в сторону - мол, сам Папа римский ничего сделать не в состоянии, когда необходимо попридержать эту неостановимую гору мяса.

Хватит, да хватит же!

Но мне казалось, что на бумаге я все еще могу позабавиться, ловя читателей на разные безопасные крючки и затем отпуская. Ведь книгу пишешь медленно, старательно, словно украшения из цветной бумаги вручную делаешь. Поскольку мне было известно, как достигают своего эффекта шутки - поймал на крючок, отпустил, - я мог еще их придумывать, хотя вовсе не тянуло этим заниматься. Помню, отцу, когда ему было лет на десять меньше, чем мне сейчас, до чертиков опротивело быть архитектором, но все равно, он чертил себе да чертил.

Один мой добрый приятель как-то сказал: замечательные у тебя идеи, вот если бы еще оригинальные были. Что поделаешь, такая у меня судьба. Вот я и загорелся совсем не оригинальной идеей написать "Дон Кихота" на современном материале. Надеялся, во всяком случае, что получится что-то свежее, ведь я с нежностью примусь посмеиваться над собственным своим идеалом человека, каким Дон Кихот всегда для меня был. Хотя мистер Кью об этом не упоминает, мне кажется, все американские юмористы, хоть они только и твердят, что американские граждане состоят сплошь из недостатков, не стали бы этого делать, если бы не имели ясного представления, какими американским гражданам следовало бы стать. Мечта об идеальном гражданине нашим юмористам, думаю, столь же необходима, как была необходима Карлу Марксу и Томасу Джефферсону.