Маленький друг - Донна Тартт

Хили не знал, сколько он весит, но вес в девяносто семь фунтов казался ему немаленьким. Он печально поглядел на картинку “До” – пугало пугалом – и задумался, не стоит ли ему выписать их буклет или это такая же обдираловка, как “Очки-рентгены”, которые он заказал по почте, увидев рекламу в “Странных сказках”. Там было сказано, что очки-рентгены помогают видеть сквозь стены, кожу и женскую одежду. Они обошлись ему в доллар девяносто восемь центов, плюс тридцать пять центов за пересылку, да еще шли они сто лет, а когда их наконец прислали, оказалось, что это просто-напросто пластмассовая оправа с двумя вставными картонками: на одной была нарисована рука, сквозь которую были видны кости, а на другой – сексапильная секретарша в прозрачном платье, через которое просвечивало черное бикини.

Тень упала на Хили. Он поднял голову и увидел чьи-то спины: двое мужчин отошли от бильярдных столов и встали возле стойки с комиксами, чтобы переговорить наедине. Одного Хили узнал – Реверс де Бьенвиль, местная знаменитость, король трущоб; на голове у него было огромное рыжее “афро”, а ездил он на “гран торино” с тонированными стеклами. Хили часто видел его в бильярдной и еще, особенно летними вечерами, – возле автомойки, где тот постоянно с кем-то разговаривал. Черты лица у Реверса были как у чернокожего, но кожа у него была белой, веснушчатой, как у Хили, а глаза – голубыми. Однако в городе его узнавали по одежке: он носил шелковые рубахи, широченные клеши и ремни с огромными – размером с тарелку – пряжками. Говорили, что одевается он в Мемфисе, у “Братьев Лански”, там же, где, по слухам, покупает себе одежду сам Элвис. Вот и теперь, несмотря на жару, Реверс щеголял в красном вельветовом пиджаке, узких белых клешах и красных кожаных лоферах на платформе.

Говорил, правда, не Реверс, а тот, второй: жилистый, тощий паренек с обкусанными ногтями. На вид – не старше подростка, невысокий, да и не слишком опрятный, скулы острые, волосы по-хипповски расчесаны на прямой пробор и висят сосульками, но был в нем какой-то небрежный, лихой шик, будто у рок-звезды, и стоял он, расправив плечи, будто что-то из себя представлял, хотя, конечно – ничего.

– А откуда у него деньги на игру? – шептал ему Реверс.

– Небось, пособие по инвалидности, – ответил хиппи и вскинул голову. Глаза у него были пронзительного серебристо-голубого цвета, а взгляд – напряженный и как будто застывший.

Они, похоже, обсуждали бедолагу Карла Одума, который катал шары в другом углу зала и предлагал сразиться с каждым, кто пожелает, с любыми ставками, кому сколько не жалко проиграть. Карлу – вдовцу, у которого на руках осталось штук десять замызганных детишек – было всего лет тридцать, но выглядел он в два раза старше: дубленая от загара кожа, блеклые воспаленные глазки. На руке у него не хватало пальцев – их ему вскоре после смерти жены оторвало во время аварии на яйцеупаковочной фабрике. Карл был пьян и громко бахвалился, что любого по стенке размажет одним пальцем.

– Вот моя опора! – говорил он, потрясая изуродованной рукой. – А больше мне ничего не нужно.

Рука была грязная: с черными дорожками на ладони, с черной каймой под ногтями на двух уцелевших пальцах – большом и указательном.

Одум обращался к стоявшему рядом парню – огромному, как медведь, бородачу в коричневом рабочем комбинезоне, у которого на груди вместо бирки с именем была просто неровная дырка. На Одума он даже не глядел – так и впился глазами в стол. В его длинных – до плеч – темных космах проглядывала седина. Сам здоровяк, а плечи какие-то несуразные, как будто бы руки плохо к телу прикручены – они безвольно висели у него по бокам, локти слегка согнуты, кисти болтаются – если медведь во весь рост вытянется, у него передние лапы, наверное, так же будут болтаться. Хили не мог глаз от него отвести. Из-за густой черной бороды и коричневой формы он здорово смахивал на какого-то безумного южноамериканского диктатора.

– Все, что касается бильярда, все, что касается игры, – говорил Одум. – Как по мне, это вторая натура, по-другому и не скажешь.

– Да, бывают такие одаренные, – дядька в коричневом комбинезоне говорил басом, но не грубо.

Он повернулся, и Хили вздрогнул, увидев, какой жуткий у него один глаз – как будто закатившийся, с белесым бельмом.

Всего-то в паре футов от Хили парень-крутыш откинул челку с глаз, бросил Реверсу:

– По двадцатке за кон. За каждый его проигрыш.

Он ловким щелчком вышиб сигарету из пачки, подбросив ее, будто игральную кость, и Хили с интересом подметил, что хоть жест был и выверенный, а руки у парня тряслись, как у старика. Потом тот наклонился, шепнул что-то Реверсу на ухо.

Реверс расхохотался:

– Если проиграет, то у меня жопа черная! – сказал он.

Он легко, изящно крутнулся на каблуках и вразвалочку отправился к машинам для пинбола.

Крутыш закурил и принялся оглядывать комнату. Кожа у него была такая смуглая, что серебристо-светлые глаза так и горели на лице, и Хили поежился, когда тот скользнул по нему невидящим взглядом – взгляд был диковатый, полный света, и Хили он напомнил старинные снимки юных солдат-конфедератов.

У бородача в коричневом комбинезоне, стоявшего у стола в другом конце зала, был по сути всего один глаз, но и он горел схожим серебристым светом. Хили долго рассматривал обоих, прячась за раскрытым комиксом, и приметил наконец искорку семейного сходства. На первый взгляд казалось, что между ними нет ничего общего (бородач был гораздо старше и гораздо крупнее второго паренька), но у обоих были длинные темные волосы, почерневшие от загара лица и одинаковый немигающий взгляд, оба они с трудом ворочали шеей и говорили, практически не размыкая рта, как будто боялись показать дурные зубы.

– Ты его на сколько развести хочешь? – спросил Реверс, который снова прошмыгнул обратно.

В ответ крутыш насмешливо гоготнул, и, услышав этот смешок, Хили чуть комикс не выронил. Уж он сумел как следует запомнить этот визгливый презрительный хохот: он еще долго несся ему в спину с моста, пока Хили продирался сквозь кусты, а меж берегов металось эхо выстрелов.

Это был он! Только без ковбойской шляпы, поэтому-то Хили его не узнал. Его так и обдало жаром, и он с негодованием уставился на картинку с перепуганной девушкой, которая вцепилась Джонни Сорвиголове в руку (“Джонни! Вон та восковая фигура! Она шевельнулась!”).

– Одум – игрок неплохой, Дэнни, – тихонько говорил ему Реверс. – Пальцы – дело десятое.

– Ну, трезвого Фариша он, может, еще и обыграет. Но пьяного – точно нет.

У Хили в голове словно две лампочки вспыхнули. Дэнни? Фариш? Попасться под пули какой-то шпаны – уже, конечно, целое приключение, но попасться под пули Рэтлиффов – совершенно другое дело. Ему не терпелось вернуться домой и рассказать обо всем Гарриет. Неужели этот бородатый сасквоч и есть знаменитый Фариш Рэтлифф? Хили слышал только про одного Фариша – хоть в Александрии, хоть где.

Хили стоило больших усилий снова уткнуться в комикс. Он ни разу не видел Фариша Рэтлиффа вблизи – только нечеткий снимок в местной газете, да как-то раз ему показали Фариша, когда тот проезжал мимо в машине, – зато рассказы о нем слышал с самого детства. В свое время Фариш Рэтлифф был самым отъявленным преступником во всей Александрии, главарем целой семейной банды, на счету которой были бесчисленные грабежи и разбои. Еще он довольно долгое время сочинял и распространял пропагандистские листовки с названиями вроде “Кошелек или жизнь?” (протест против федерального подоходного налога), “Несломленный дух: боремся с критиканами” и “Руки прочь от МОЕЙ дочери!”. Всему этому положила конец история с бульдозером, которая приключилась пару лет назад.

Хили не знал, зачем Фариш захотел украсть бульдозер. В газете было сказано, что сначала на местной стройке, которая начиналась сразу за зданием, где размещалась контора по торговле пищевым льдом, прораб хватился бульдозера. Потом никто и опомниться не успел, а Фариш уже газовал на бульдозере по шоссе. Полиция велела ему остановиться, но он вместо этого развернулся и угрожающе задрал ковш. Тогда копы стали по нему стрелять, и Фариш рванул на бульдозере через пастбище – он разнес забор из колючей проволоки, распугал всех коров и, наконец, загнал бульдозер в канаву. Полицейские кинулись к канаве, крича, чтоб Фариш выходил с поднятыми руками, но замерли как вкопанные, когда увидели, что Фариш приставил к виску револьвер и выстрелил. В газете была фотография – коп по имени Джеки Спаркс стоит над телом и с потрясенным видом кричит что-то сотрудникам скорой.

Конечно, было непонятно, зачем Фариш вообще угнал бульдозер, но вот чего совсем никто не понимал, так это того, зачем он пустил себе пулю в висок. Кто-то говорил, что Фариш, мол, не хотел опять садиться в тюрьму, но на это многие возражали, что таким, как Фариш, тюрьма не страшна, преступление пустяковое и он бы через год-другой опять вышел на свободу. Ранение было серьезным, Фариш чуть не умер. Поэтому он снова попал во все газеты, когда вдруг очнулся и попросил картофельного пюре, хотя врачи уже записали его в “овощи”. Когда полностью ослепшего на правый глаз Фариша выписали из больницы, его по вполне понятным причинам признали невменяемым и отправили в государственную лечебницу для душевнобольных в Уитфилде.