Заговор генералов - Владимир Понизовский

— Райкомовских никого нет, все по заводам.

Антон знал и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет — застанет Ивана дома.

Вот и его многооконный дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней надеждой постучал погромче.

Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:

— Какого черта, стер!.. — разглядел форму и погоны, осекся.

— Где ваш сосед, Иван Горюнов?

— «Где, где»! — со злостью передразнил сосед. — Припоздал, вашбродие, — другие ужо уволокли Ивана в «Кресты»! — И с сердцем захлопнул свою дверь.

«Вот оно что… — Антон вышел на улицу. — Вот, значит, где ты был в июльские дни… Снова там, на Невском, под пулями… Куда же теперь? Искать Василия? Где? Может быть, и Василий в одной камере с Ваней… А что, если начать, как тогда, с Сашки?..»

Мысль о Сашке толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что оставило на сердце тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, — к Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.

Ее пылкое объяснение, как онегинской Татьяны: «Я вас люблю, чего же боле…» Татьяна не та, Онегин не тот, и время совсем иное… Ее бесхитростная, ясная жизненная стежка — и его ухабистый, кандальный путь через дальние дали, через аресты и нерчинскую преисподнюю, траншеи, кровь… Разве сопрягаема с ее наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее восемнадцатью годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и рубцами от кандалов, и ранами от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на сердце решил он еще тогда, в поезде, хотя и испытывал к девушке благодарность, наверное как каждый мужчина, удостоенный внимания и любви женщины. К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки письма со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них — этих детским почерком, с помарками и ошибками старательно исписанных страницах, с неизменными поклонами от ее мамы, от Сашки и даже младшего брата Женьки, со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь себя и не забывать о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и пахли они полынью, снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный прожитым и пережитым опыт — и ее наивность; все то, ради чего он растирал кандалами запястья и щиколотки, его боли и муки; тяжесть, до конца дней возложенная на его плечи погибшими товарищами, — и ее «миленький», «здрасте» и «досвидание»; его восемь жен-гаубиц — и она с пирожными за шестьдесят копеек…

Но единственно главным было другое. Ольга. Единожды, на одну ночь, ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.

Чтобы не обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она откликнулась сразу. Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день, и офицеры батареи с доброй завистью посмеивались: «Язык любви, язык чудесный, одной лишь юности известный…» Антон, конечно, ничего никому не объяснял. Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские события. Контрудар германцев…

Наденька тоже перестала писать. Батарейцы успокаивали: «Пусть бог вас сохранит от ревности: она — чудовище с зелеными глазами…» Сам же он подумал: вот и хорошо, время сделало свое…

Поэтому теперь он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней — к Сашке. Вот и хата с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как умеют люди сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли под холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит куда живописней, чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.

Антон оттолкнул незапертую калитку. Поднялся на крыльцо. Постучал. Ответа не было. «Неужто и здесь…» Постучал еще. Потянул ручку. Дверь отворилась. Из сеней в горницу — тоже не на замке.

В комнатке-боковушке послышалось движение. Скрипнули половицы. Наденькин голос:

— Кто там? Ты, Сашко?

Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:

— Антон!

— Здравствуй, Наденька.

Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.

— Что ты? — мягко положил он ладони на ее руки. — Чего ты?

— Дура — вот почему!.. — она подняла лицо. Плачущие глаза ее сияли. Приехал! Живой! Как раз сию секундочку ты мне снился!..

Тут только, отстранив, он увидел — она сама на себя не похожа: на белых исхудалых щеках острей обозначились скулы и углубились ямочки. Вдвое больше стали глаза. И нет ее роскошной косы, острижена чуть не под солдатский ноль.

— Что с тобой?

— Да я ж, миленький, тифом переболела… Уже было померла, да мамо выходила…

— Не может быть! — полоснуло его. — Наденька, родная моя!

— Теперь ожила, — благодарно улыбнулась она, и вместе с ямочками проступили на щеках и у глаз морщинки. — С домом управляюсь. Маму с Женькой в деревню отправили, не так там голодно… — Судорожно, порывисто, чего-то страшась, заглотнула воздух. — Я так тебя ждала! Так… — Она потянула его за руку.

Наброшенный на плечи, на ночную сорочку платок соскользнул. Антон увидел белого жучка — след оспяной прививки, россыпь родинок.

— Идем!..

Пахнуло полынно-горьковатым чистым теплом. Он сделал шаг к ее комнатке. И остановился — как запнулся.

— Нет, Наденька… Я пришел к Сашке.

Александр Федорович Керенский сидел за своим, бывшим императорским столом в бывшем кабинете Александра III, а Борис Викторович Савинков — в просторном, увенчанном государевым вензелем кресле у стола. Министр-председатель внимательно изучал бумагу, представленную ему на подпись управляющим военным министерством.

Это был новый список лиц, подлежащих аресту в ближайшие дни. В списке значились как члены императорской фамилии, великие князья и наиболее приближенные к Николаю Романову сановники, так и наиболее видные большевики, еще находящиеся на свободе.

Список был как бы чертежом конструкции, которую терпеливо и целеустремленно возводил Савинков. Конструкция падежная. Прежде всего из-за отсутствия лишних деталей. Память о любимом Париже подсказывала Борису Викторовичу пусть и не оригинальное, но точное сравнение: башня Эйфеля. Ажурно-четкая, она вознеслась над всеми дворцами и фабричными трубами мира.

В конструкции Савинкова деталями были люди. Не только плитами опор, балками, но и соединительными винтами, кронштейнами, перилами прочной лестницы и ее ступеньками. Люди же были и строительным мусором, а также утяжелявшими его сооружение элементами. Все лишнее — прочь!..

Сейчас нужными Савинкову деталями были Керенский и Корнилов. Борис Викторович не заблуждался в оценке их качеств. Министр-председатель марионетка, которую по ошибке, под влиянием всеобщего психоза, пока принимают всерьез; истерик, «маленький Наполеон», комичный в своем подражании великому французу. Болезненно тщеславный актер. Обнажающиеся верхние десны и пена в углах губ, когда Керенский заходился, вещая, были физически противны Савинкову. Однако все эти качества, роль, которую сегодня играл Керенский, и заранее предопределенная недолговечность его пребывания на исторической сцене, — все это как раз и нужно было Борису Викторовичу.

Что же касается Корнилова, то эта «деталь» обладала совершенно противоположными качествами: генерал ничего не понимал в политике и совершенно не разбирался в правилах ее игры; сие было ему просто не по разуму. Но зато это был железный человек, острый, беспощадный меч. А оружие — Савинкову это куда как известно — само по себе нейтрально. Просто продукция. Все зависит лишь от того, в чьих руках оно окажется. Лавр Георгиевич должен быть в его руках.

«…Спускалась ночь над их могилой, забытой, неизвестной…»

Аресты, которые Савинков наметил, должны расчистить площадку для его башни. Нет, он не чрезмерно жесток и не хочет, чтобы его башня возвышалась посреди вытоптанной пустыни: пусть темнеет вековыми дубами лес, пусть зеленеет трава на лужайках… Но выкорчевать дряхлые пни монархии и колючие терновники большевизма необходимо. Если взвесить на весах души, кого он ненавидит сильней — царедворцев или большевиков, — гирьки окажутся равной тяжести. Он жгуче ненавидит и тех и других.

Это могло бы показаться парадоксальным: начинал-то он свой путь от того же межевого столба, что и все нынешние большевики. Его старший брат, революционер, погиб в Сибири, в ссылке. Сам он еще в конце прошлого века участвовал в студенческом движении, а в первый год века нынешнего примкнул к социал-демократическому петербургскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» и по делу социал-демократов был выслан в Вологду.

«Луначарский А. В.», — выделил он в списке.

Как раз там, в Вологде, и познакомился он с Анатолием Васильевичем. Образованнейший человек. Эрудит!.. Сколько ночей под завывание вьюг провели они тогда в интереснейших дискуссиях… В списке, который сейчас изучал Керенский, фамилия Анатолия Васильевича была не только подчеркнута, но и помечена на полях красным крестом.