Часть 3. Поздняя классическая поэзия - Коллектив авторов

всем, что достойного было в покойном, иди и оплакивай нам ушедшего вдаль, а перед его погребеньем составь погребальную речь.

Но, настроившись на радостное слово — да, да, — ты возликуй, но все же на некоторый лад; а преисполнившись печали погребальной — да, да, — ты убивайся, но правдиво, откровенно. Радость не будет тогда волновать тебе душу, а горе не будет рвать душу другим.

Вот таковы разнообразные манеры для воспевающих речей; они, как заросли, цветут в литературном вертограде.

И это все приняв в соображенье, а высшую доблесть душою объяв, преданность всю исключительную в принцип поставив себе, я воспеваю чувство там на нашей женской половине — да, да, — а вдаль протягиваю мысль к труду всесовершеннейших персон; я расскажу про идеального царя и просвещенье от него, а по соседству укажу на травы или на жуков.

Слова песнопений моих могут вызвать к движенью природу, природу — тогда в пустоте исчезают и внешность, и вещь. И если красивый укол не оставит следов — о, следов! — то это и называется фэн, или эпос классических книг. Теперь, когда я говорю безупречно прямыми словами о том, кто правдив, кто неправ, торжественным словом сужу об истинном и о поддельном; когда в моем слове изящном нет лишней красивости вовсе, а в искренней сущности дела не будет мужицкого слова и речь моя будет идти лишь о том, что людей просвещает, то это назвать надо я, иль классической одой (как да я и сяо я).

Но вот торжественно и важно распространяю голос свой, и в Чистом Храме моих предков я развиваю свой напев и прославляю выдающееся дело убедительною и искреннею речью. И величаю я достоинства всех предков, душою углубляясь в них и чувством, без преувеличений и без каких-либо поверхностных намеков, чтобы (не?) казалось, будто я увещеваю и в то же время будто я и насмехаюсь; когда я облик дам живой по всем решительно статьям и направленьям, то это называю сун, иль славословием и гимном.

Чувство мое видно в слове стиха, мысли мои возбуждаются встречей с предметом; малейшие вдруг разовьются до прямо огромных, далекое где-то начало я дам вдруг его понимать: за человеческим пойду я существом, все излагая в такт с его началом; но меру всех вещей я полагаю в достойном человека поведенье.

И вот тогда распространюсь я о вещах, делах и прочем всем, тесня свои предметы к правдивой истинности их, и после этого всего я приступить могу к созданью фу, или поэмы распространенной.

Фантастичным овладевая, спешу я истину передать; речь о ком-нибудь другом, а имею в виду себя. А то возьму катающийся камень и буду разуметь массив Тайшаньских гор; иль так: речь поведу о грязной Цзин, а мысленно сравню ее с чистейшей Цзи.

Порой овладею идеей, которую можно затем проследить; порой беспредметность во мне и трудно на что-нибудь мне указать. Но мысль моя опережает всегда предмет, и это называю я сравненьем би, иль стилем аллегорий.

Под впечатлением событий иль в возбужденье своих чувств вслед чувству своему рождаю поэтический уклад.

Предметы и людей легко расположить в слова, но то, что в глубине нутра, конечных выражений не имеет.

Этим стихом возможно поднять неразумных, бесчувственных, глупых; можно, с другой стороны, окрылять совершенно понятливых, умных...

Взлетает стих, как горная косуля, висящая над пропастью рогами; ровнехонько идет, как конь небес, бегущий по дороге: ищи его — и след простыл!

Вот этот стих я называю син, подъемным и в развитие грядущим.

Когда, таким образом, все шесть начал поэзии классиков нам изложены, этим же самым деленье на лучшее или (и) плохое уже налицо.

Если душа твоя в Вэйских палатах живет, то можешь свободно воспеть облака в царстве Чу; душою привязанный к вони и смраду, в пустом отвлечении можешь себе толковать... о тонком аромате орхидей. Но если ты уклонишься от Истинного бога, то, даже роскошью узорною блистая, ты будешь все-таки писатель... неуклюжий. Если все лишнее, сорные заросли не обрезать никогда, выглядеть будет, как нитка шальная: держит одна на себе.

Иль так, что нота гун поет, а нота шан не отвечает; металл мелодию дает, а камень в равновесье не пришел. И если хоть на ниточку, на волос есть недостаточек какой-то, то, даже пусть готов твой стих, не будет первоклассным он. Когда же душа твоя, божественный твой дух, еще в гармонии не пребывает, дух сердца демонами схвачен, ты потеряешь ту манеру, изящную и мягкую манеру, что свойственна писателям большим, и олицетворишь в себе наклонность и пристрастье настойчивых, назойливых особ.

Досадным будет резкое стремленье потоков быстротечных, и тогда — пусть даже превосходной будет вещь, она гармонией не будет (станет). Пусть даже стих напоминает на диво сложенные яшмы, но мысли уж не будут’ связкой нанизанных в нее жемчужин. В произведении твоем стихи окажутся мертвы: здоровый стих лишен здоровой кожи, хвост с головой на линии не будет; в звучании, мелодии стиха прорывы будут очень часто. Все оттого, что нет законченной вполне, большой, живительной идеи, и все произведение твое, пусть даже полное гармонии и тона, по-существу окажется сухим.

Вот почему ты в себе устреми быстрым летом все сердце, божественный дух свой, а в том, что тебя окружает, исчерпай идею вещей до конца. Дай только ей жизнь — и восстанет гора; дай сосредоточиться ей — и пучина прозрачною станет. В движенье ее приведи — пойдут облака, ручьи потекут.

Ее приукрась — в бамбуках засверкает парча, запорхают красоты цветов.

И будет тогда насыщенно творчество, густо, как сладкая гуща вина; иль, наоборот, так пресно, безвкусно, как тот величайший напиток, что в храмовой жертве дается.

И будешь стремителен ты, как лет безудержной стрелы, иль будешь медлителен, словно настроенный лад твоей лютни.

Ты, может быть, будешь сначала как будто и нетороплив, в конце же концов заторопишься, станешь быстрее и резче. Порою покажешься лживым, на самом же деле ты будешь правдив. Иль, может быть, будешь снаружи как будто бы сух, внутри же и сочен, и тучен.

А может случиться и так, что тесно словам твоим будет, но мыслям просторно-широко; иль так, что гнилое уже стремительно ты превратишь в молодую свежину; иль так, что из самой причудливой вещи ты сделаешь здравоспокойное нечто.

Есть много путей для стиля поэм; волненье от них — десятки тысяч слоев (слов?)! Стилист изощренный теряется в корнях вещей, а тот, кто идеей богат и ее культивирует очень,