Над гнездом кукушки - Кен Кизи

и всасывает в чашу огонек с громким хлюпаньем. Раскурив трубку, он бросает взгляд сквозь желтое облако дыма на Старшую Сестру; в ее молчании он, похоже, видит одобрение, поскольку продолжает с еще большим апломбом и уверенностью.

– Задумайся на минуту и представь, Элвин, – говорит он мягким дымным голосом, – представь, что будет с любым из нас, когда мы останемся один на один с мистером Макмёрфи для индивидуальной терапии. Представь, что ты подходишь к особенно болезненному прорыву, а он решает, что с него хватит твоих – как бы он выразился? – твоих «дурацких ученых мудрений»! Ты говоришь ему, не нужно злиться, а он тебе: «да пошел ты», – ты говоришь ему успокоиться, тоном старшего, разумеется, и вот уже все его двести десять рыжих психопатических ирландских фунтов[20] бросаются на тебя через стол. Ты готов – да любой из нас, если уж на то пошло, – иметь дело с мистером Макмёрфи, когда дойдет до этого?

Он сует свою трубку десятого размера в угол рта, обхватывает руками колени и ждет. Все думают о Макмёрфи – о его мощных красных руках и потертых кулаках, и как его шея высовывается из майки, точно ржавый клин. Практикант Элвин при этой мысли бледнеет, окрашиваясь в цвет дыма, который коллега выдувает ему в лицо.

– Так вы полагаете, – спрашивает врач, – будет разумно перевести его в беспокойное?

– Я полагаю, это будет по меньшей мере безопасно, – отвечает тип с трубкой, закрывая глаза.

– Боюсь, мне придется взять свои слова обратно и согласиться с Робертом, – говорит всем Элвин, – хотя бы ради собственной безопасности.

Все смеются. Теперь они могут выдохнуть, уверенные, что нашли решение, которое устроит ее. Все отпивают кофе, кроме типа с трубкой, которому есть чем заняться – он чиркает спичками, всасывает воздух и выпускает дым, надувая губы. Наконец трубка раскуривается, и он говорит не без гордости:

– Да, боюсь, беспокойное отделение плачет по старине Макмёрфи Рыжему. Знаете, что я подумал, наблюдая за ним эти несколько дней?

– Шизофреническая реакция? – спрашивает Элвин.

Трубкин качает головой.

– Латентная гомосексуальность с формированием реакции? – говорит третий.

Трубкин снова качает головой и закрывает глаза.

– Нет, – говорит он и улыбается на всю комнату. – Негативный эдипов.

Все поздравляют его.

– Да, я думаю, на это многое указывает, – говорит он. – Но, каким бы ни был окончательный диагноз, мы должны учитывать вот что: мы имеем дело с человеком незаурядным.

– Вы… очень, очень заблуждаетесь, мистер Гидеон, – говорит Старшая Сестра.

Все дергаются в ее сторону, даже я, но делаю вид, что просто заметил пятнышко грязи сверху и принимаюсь тереть его. Теперь все точно сконфузились как черти. Они-то думали, этого она и хочет, за этим и созвала совещание. Я тоже так думал. Она на моей памяти сплавляла в беспокойное людей куда как безобиднее Макмёрфи только за то, что они могли плюнуть в кого-то; а теперь перед ней этот громила, который ей и всему персоналу поперек горла, про которого она недавно высказалась, что ему не место в этом отделении, и вдруг на тебе.

– Нет. Я не согласна. Ничего подобного, – она улыбается всем. – Не согласна, что его следует перевести в беспокойное и тем самым просто сбагрить нашу проблему на другое отделение, и не согласна, что он являет собой нечто исключительное – этакого суперпсихопата.

Она ждет, нет ли у кого возражений, но все молчат. Она делает первый глоток кофе, и на чашке остается красно-оранжевый след. Я невольно пялюсь на кромку чашки; не может быть, чтобы это была помада. Это жар – кромка просто накалилась от ее губ.

– Признаю, что поначалу, когда я стала признавать в мистере Макмёрфи нарушающий фактор, я была настроена самым решительным образом перевести его в беспокойное. Но теперь считаю, уже слишком поздно. Исправим ли мы вред, который он нанес нашему отделению, избавившись от него? Я так не думаю, после сегодняшнего. Полагаю, если бы его теперь перевели в беспокойное, это совпало бы с ожиданиями пациентов. Он стал бы для них мучеником. И они не смогли бы увидеть, что он не – как вы выразились, мистер Гидеон – «исключительная личность».

Она снова отпивает кофе и ставит чашку на стол; стук ее напоминает молоток судьи; трое практикантов ни живы ни мертвы.

– Нет. Он не исключительный. Он всего лишь человек и подвержен всем страхам, всей трусости и всем слабостям, свойственным всякому человеку. Через несколько дней – у меня очень сильное предчувствие – он это подтвердит как нам, так и всем пациентам. Если он останется у нас в отделении, я уверена, что его бравада поубавится, его самопальный мятеж сойдет на нет, и, – она улыбается с таким видом, словно знает что-то, чего не знает никто, – наш рыжий герой скатится до фигуры, знакомой всем пациентам и не внушающей уважения: фанфарона и балабола, из тех, что могут залезть на табуретку и выкрикивать лозунги, как на наших глазах делал мистер Чезвик, но, как только почувствуют реальную опасность, тут же идут на попятную.

– Пациент Макмёрфи, – мальчик с трубкой чувствует, что должен отстоять свою позицию и хоть как-то сохранить лицо, – не кажется мне трусом.

Я ожидаю, что сестра взбеленится, но напрасно; она просто окидывает его взглядом «посмотрим-кто-из-нас-прав» и говорит:

– Я не сказала, что он такой уж трус, мистер Гидеон; о нет. Он просто обожает кое-кого. Как психопат, он чересчур обожает мистера Патрика Рэндла Макмёрфи, чтобы подвергать его излишней опасности. – Она