Над гнездом кукушки - Кен Кизи

Прячась в уборной от черных, я смотрю на себя в зеркало и поражаюсь, как хоть кто-то умудряется быть собой. Вот, в зеркале мое лицо, смуглое и крепкое, с большими, высокими скулами, словно щеки под ними вырубили томагавком, с черными свирепыми глазами, прямо как у папы и у тех крутых, свирепых индейцев, каких по телеку показывают, и я думаю: «Это же не я, это не мое лицо. Оно вовсе не было моим, когда я пытался быть им. Я тогда вовсе не был собой; я просто был тем, кем казался, каким меня хотели видеть. Выходит, я никогда не был собой. Как же Макмёрфи это удается?»

Он виделся мне уже не таким, как в первый день; я уже видел в нем больше, чем просто здоровые руки, рыжие баки и усмешку под носом с рубцом. Я видел, как он делает что-то, совсем не вяжущееся с его руками и лицом: пишет картину на трудовой терапии настоящими красками, на чистой бумаге, без всякого наброска или разметки с номерками, пишет письма кому-то прекрасным плавным почерком. Разве мог человек с его внешностью писать картины или письма и переживать, как я видел один раз, из-за ответного письма? Такого рода вещи ожидаешь от Билли Биббита или Хардинга. Никто бы не удивился, если бы Хардинг с его руками писал картины, но ничего подобного; Хардинг стеснялся своих рук и принуждал их пилить доски для собачьих будок. Макмёрфи был не такой. Он не позволял своей внешности диктовать, как ему жить, как не позволял и Комбинату обтесать себя и засунуть куда ему надо.

Я стал много всего видеть по-другому. Я решил, что застенная туманная машина сломалась после того, как ее перегрели на том собрании в пятницу, так что теперь они не могли пускать ни туман, ни газ, искажающий вещи. Впервые за много лет я увидел людей без этого черного контура, а как-то ночью даже смог увидеть мир за окном.

Как я уже говорил, почти каждый вечер мне давали перед сном эту таблетку, от которой я отрубался до самого утра. А если иногда доза не срабатывала и я просыпался, глаза у меня были покрыты коркой, а палата вся в дыму, проводка в стенах, нагруженная до предела, извивалась и искрила смертью и ненавистью – это было слишком для меня, так что я зарывался головой под подушку и пытался спать дальше. Всякий раз, как я снова выглядывал из-под подушки, я слышал запах жженых волос и шкворчащее мясо на раскаленной сковородке.

Но однажды ночью я проснулся, через несколько ночей после большого собрания, и в палате было ясно и тихо; слышалось только мягкое дыхание людей и шорох хлама под хрупкими ребрами двух старых овощей. Одно окно было поднято, и палату наполнял чистый воздух, такой непривычный на вкус, что я от него захмелел, и мне вдруг захотелось встать и что-то сделать.

Я выскользнул из постели и пошел босиком по холодному полу между кроватями. Я чувствовал ногами пол и удивлялся, сколько раз, сколько тысяч раз я мыл его шваброй и совсем не чувствовал. Это мытье казалось мне каким-то сном, словно я не мог всерьез поверить, что все это продолжалось столько лет. Только холодный линолеум под ногами был реален, только этот миг. Я шел между ребятами, уложенными белыми рядами, словно сугробы, стараясь никого не задеть, и дошел до стены с окнами.

Я подошел к тому окну, у какого штора мягко колыхалась на ветру, и прижался лбом к сетке. Проволока была холодной и жесткой, и я стал катать по ней лицо, прижимаясь то одной щекой, то другой, и принюхиваться к ветру. Я подумал, что скоро осень – до меня доносился кисловато-сладкий запах силоса, словно колокольный звон, – где-то жгли дубовые листья, слишком зеленые, тлевшие ночь напролет.

Я все думал: скоро осень, скоро осень; словно это было что-то небывалое. Осень. Не так давно на этом самом месте была весна, потом лето, а теперь, значит, осень – вот ведь как чудно́.

Я понял, что глаза у меня закрыты. Я закрыл их, когда прислонился лицом к сетке, словно боялся выглянуть наружу. Теперь пришло время открыть их. Я посмотрел в окно и впервые увидел, что больница стоит на природе. Луна висела над самым выгоном, вся в шрамах и ссадинах оттого, что ей пришлось продираться через спутанные ветви низкорослых дубов и земляничных деревьев на горизонте. Луну окружали бледные звезды; чем дальше они находились от этого круга света, в свите огромной луны, тем ярче и смелее горели. Мне вспомнилось, как я заметил то же самое, когда дремал на охоте с папой и дядьями, закутавшись в одеяла, связанные бабушкой, поодаль от взрослых, сидевших на корточках вокруг костра, отхлебывая по очереди из квартовой[22] банки кактусного ликера. Я смотрел, как большая луна, какая бывает над орегонскими прериями, притушила все звезды вокруг. Все смотрел и смотрел, не потускнеет ли луна, не разгорятся ли звезды, пока на щеках у меня не собралась роса, и пришлось натянуть одеяло на голову.

Что-то метнулось по земле под моим окном – по траве протянулась длинная паучья тень – и скрылось за изгородью. Я присмотрелся и увидел, что это беспородный пес, молодой и долговязый – выскользнул из дома посмотреть, что творится в мире после темноты. Он вынюхивал норы сусликов не чтобы разрыть их, а просто понять, чем они там занимаются в такой час. Опускал морду к норе, вскинув зад и махая хвостом, и спешил к следующей. На блестевшей под луной траве оставались следы, точно пятнышки темной краски на глянцевой синеве. Он бегал от норы к норе, не зная, какая лучше, и его обуял такой восторг от всего этого – луны в небе, ночного ветерка, полного запахов, от которых молодые псы шалеют, – что он повалился на спину и стал кататься по траве. Он бился и метался пузом кверху, точно рыба, а