Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

Я его понимал. «Течёт Волга» или «Я работаю волшебником» – это, конечно, не «Гимн демократической молодёжи». Но и не «Эх, дороги» – песня, ставшая народной. Такой он больше не написал. Не смог.

Он был воистину графоманом. На приёмах, выпив пару рюмок, доставал ручку и блокнот, быстро-быстро писал, а потом вставал и читал порой довольно длинный стихотворный тост, чем дивил партийных начальников.

Да и человек он был сложный. В Чистополе во время войны Пастернак рекомендовал его в Союз писателей, чтобы Ошанин смог поехать военным корреспондентом на фронт, куда он рвался, но из-за плохого зрения его не пускали. Он вступил в Союз и на фронте побывал. И что же? Остался благодарен Пастернаку? Как бы не так! Выступил яростным хулителем Пастернака в кампанию, которая разгорелась в связи с присуждением поэту Нобелевской премии.

А с другой стороны, в Литературном институте, где он вёл семинар поэтов, поддерживал прогрессивных своих учеников и не продвигал в печать плохих стихотворцев. Он позвонил мне, когда я был одним из руководителей семинара поэтов на Всесоюзном совещании молодых и очень просил за Вадима Степанцова, лидера маньеристов. «Это настоящее, – говорил он. – Степанцов остаётся в литературе».

У Льва Ивановича трудно выбрать хорошие стихи. Но неплохие у него попадаются. Например:

Вновь залаяла собака,Я смотрю через кусты, —Но беззвучно-одинаковМир зелёной темноты.Дрогнет лист, да ветер дунет…Как часы остановить?Ты сказала накануне,Что приедешь, может быть.Возвращаюсь в мир тесовый.Длинен вечер в сентябре.Только сяду – лает сноваТа собака на дворе.Ведь не злая же, однакоВсё мудрует надо мной!…Просто глупая собака,Просто скучно ей одной.

Умер 31 декабря 1976 года.

30 мая 1877 года родилась Елена Гендриховна Гуро, русская поэтесса и художница, писавшая ещё и прозу.

Вместе со своим мужем музыкантом и художником-авангардистом М. Матюшиным она входила в круг кубофутуристов-«будетлян» (наиболее известны из них Велимир Хлебников, Давид Бурлюк, Василий Каменский). Самая прославленная её книга «Небесные верблюжата» вышла через год после её смерти (она умерла 6 мая 1913-го) в 1914 году. Её творчество вызывало сочувственные отклики даже у тех, кто не принимал футуристов, например, у Блока или Ходасевича.

Для творческой манеры Елены Гуро характерен синкретизм поэзии и живописи. Живописью она занималась серьёзно, иллюстрировала книги, в том числе и свои, писала живописные полотна, портреты.

Интерес к ней пробудился после выхода в 1968 году книги американского слависта Владимира Маркова «Русский футуризм». С тех пор написано много работ как о её творчестве, так и о связи её творчества с поэзией Маяковского, или со стихами раннего Заболоцкого, или с творчеством других поэтов и художников Серебряного века.

Цитировать её трудно. Ей присуща заумь.

Вот подобрал стихотворение «Лень», в котором зауми почти нет:

И лень.К полудню стала теплень.На пруду сверкающая шевелитсяШевелень.Бриллиантовые скачут искры.Чуть звенится.Жужжит слепень.Над водойРостинкам лень.

«Шестнадцатого сентября в редакции я прочитал очерк Б. Лапина и З. Хацревина, переданный из Киева по телефону. Они писали, что немцы подошли вплотную к городу, но киевляне не унывают: «Как всегда многолюден и шумен Крещатик. По утрам его поливают из флангов, моют, скребут… Начались занятия в школах… Во всех переулках баррикады… Очередь у кассы цирка…» Четыре дня спустя по Крещатику шагали немцы.

Лапин и Хацревин уехали на фронт еще в июне. В августе они приехали в Москву. Хацревин заболел. Редакция «Красной звезды» торопила, и через неделю они снова уехали в Киев. В начале сентября Лапин позвонил из Киева, шутил, говорил, что скоро, наверно, увидимся…

В 1932 году я познакомился со многими молодыми писателями: Лапиным, Славиным, Борисом Левиным, Габриловичем, Хацревиным. Мы говорили о новых формах, о роли очерка, о романтике, о путях нашей литературы. Лапин подарил мне свою книгу «Тихоокеанский дневник», она мне поправилась свежестью и вместе с тем мастерством. Заинтересовал меня и автор: с виду он походил на скромного молодого доцента, на человека сугубо книжного, а в действительности колесил по миру, охотно меняя письменный стол на палубу, юрту, барак пограничника[…]

Я рассказал в одной из предшествующих частей этой книги, как Ирина мне сообщила, что вышла замуж за Лапина. Я был в Испании, когда нам дали квартиру в писательском доме в Лаврушинском переулке. Мы прожили вместе полгода в 1937-1938-м, потом последний предвоенный год. Это немного, но время было такое, что люди, кажется, в одни присест съедали пуд соли. Я узнал и полюбил Бориса Матвеевича […]

У Ирины сохранился старый документ: «Предъявитель сего удостоверения действительно является товарищем Бури, сыном Мустафа-Куля, туземцем Аджаристанского вилайета, который явился в 1927 году 11-го мая по приказу Советского государства для производства всеобщей переписи и в течение девяти дней нанёс на бумагу все население Язгуломской общины, а теперь возвращается своим путём, для чего товарищу Бури, сыну Мустафа-Куля, и выдано настоящее удостоверение». Товарищ Бури, сын Мустафа-Куля был двадцатидвухлетним Борисом Матвеевичем Лапиным, который то верхом, то на арбе продвигался по селениям Памира в ватном цветном халате и в афганских остроносых туфлях. Он изучал таджикский язык и забыл о Гофмане, увлечённый древней персидской поэзией.

Год спустя Лапин отправился на Чукотку, поступил на службу в пушную факторию; жил среди чукчей, изучал их язык; чукчи звали его ласково «тиндлиляккой», что означало «очкастенький». Он побывал на Аляске, на Курильских островах; вернулся в Москву, написал книгу и мог бы превратиться в нормального столичного литератора. Но он искал любую возможность, чтобы повидать новые земли и новых людей. Он отправился с экспедицией геоботаников в Среднюю Азию и с экспедицией археологов в Крым; нанялся штурманом на пароход «Чичерин», увидел Турцию, Александрию. Дважды его посылали в Монголию. В 1939 году он вместе с Хацревиным работал военным корреспондентом «Красной звезды» на Халхин-Голе.

Этот перечень путешествий и профессий может сбить с толку – он похож на послужной список любителя похождений. Однако меньше всего Лапин напоминал туриста, падкого на экзотику. Он входил в будничную жизнь Памира или Чукотки, выполнял любую работу, быстро начинал говорить на языке местных жителей, находил в их характере, в их обычаях нечто ему милое и родное.

Языки ему давались легко, в нём жила страсть лингвиста. Он читал на немецком и на фарси, на английском и на языках народов Севера; знал сотни китайских иероглифов. Перед войной по вечерам мы сидели в соседних комнатах и слушали радио. Иногда я возвращался поздно домой, заходил к нему, чтобы спросить, какие новости передавали из Лондона. Оказывалось, что он увлёкся и слушал передачи на языках, которых не знал; радовался, что многое понял из сообщения на сербском языке или на норвежском. Его увлекали корни слов, в этом он тоже оставался поэтом.

При всех навыках бродячей жизни он был очень трудолюбив. Я вижу его за рабочим столом, над белым листом он мог просидеть несколько часов, чтобы найти точное сравнение, нужное слово. Иногда он писал сценарий или очерк вместе со своим другом Хацревиным, которого мы шутливо звали Хацем. Хацревин написал хорошую книгу «Тегеран», у него была фантазия, а мешала ему лень. Он ложился на кровать, иногда говорил «не то» или «здесь нужно дать пейзаж». Лапин прилежно писал.

Борис Матвеевич принадлежал к первому поколению интеллигенции, сложившемуся уже в советское время. Многое из того, что меня удивляло, восхищало или отталкивало, ему казалось естественным. Настал 1937 год. Моим сверстникам – Мандельштаму, Паустовскому, Пастернаку, Федину, Бабелю – было за сорок; мы многое успели написать, а главное, продумать. Лапина и писателей его поколения события настигли врасплох; начинали подумывать о зрелых книгах. Им было куда труднее, чем нам – старшим, они только-только распрощались с молодостью.

Борис Матвеевич был человеком мужественным. Помню, генерал Вадимов, ругая некоторых сотрудников газеты, говорил: «Вот за Лапина и Хацревина я спокоен – эти не будут отсиживаться в штабах, я их видел у Халхин-Гола…» Да, Борис Матвеевич любил опасность. Но когда в 1937 году начали бесследно исчезать друзья, товарищи, знакомые, он душевно сжался. Был он любознательным, общительным, и новая наука далась ему с трудом: он научился не спрашивать и не отвечать. Он и прежде разговаривал негромко, а в то время начал говорить ещё тише. Порой он шутил с Ириной, со мной, а когда снимал очки, я видел в его глазах грусть и недоумение […]