Красная линия - Вера Александровна Колочкова

можешь оказаться, как с тобой поступит жизнь. Как в одночасье лишит воли… Нет, я себя не оправдываю, отнюдь. Я для это и приехала сюда, чтобы это сказать. Чтобы объяснить, чтобы предостеречь… Я тогда не смогла простить, а ты будь умнее, Даш. Умоляю тебя, будь умнее…

— Нет. Не могу. Не получится у меня, я же знаю. Да и как ты себе это представляешь? Все так же будем жить, видеть друг друга по-соседски и притворяться, что ничего не было? О чем ты говоришь, Лер… О чем…

— Ну, хочешь, я в другой район перееду? Чтоб ты меня не видела изо дня в день?

— Да хватит, Лер. Перестань. Я все равно не вернусь. Уеду пока к тетке в деревню… Потом приеду, разведусь. Все равно не буду с Никитой жить, не смогу.

— Не говори так, Даш… Не принимай пока никаких решений, пожалуйста. Поверь, это будет ошибкой. Ты потом сама поймешь, но может быть поздно… Ну, хотя бы обещай подумать над моими словами, Даш! Я даже не прошу простить меня, просто обещай подумать… Обещай, и я уеду…

— Хорошо, обещаю, — почти автоматически проговорила Даша, отводя глаза. — Обещаю, только сейчас уезжай, пожалуйста. Я очень устала, не могу больше ни о чем говорить. Уезжай, Лер… Уезжай…

— Даш…

— Все, хватит! Неужели ты не понимаешь, что я видеть тебя не могу? Что ты меня мучаешь, а? Да если б я в доме была, я бы даже тебе дверь не открыла! Уходи, Лер!

В голосе Даши было такое отчаяние, что ничего не оставалось, как впрямь встать и уйти. Пока шла до машины, начался дождь, но она даже не заметила этого. Наоборот, холодные капли, бьющие по лицу, показались неким благом, будто это были сотни мелких пощечин, вполне заслуженных. Или как последние Дашины слова — уйди, уйди, не могу тебя видеть!

Не помнила потом, как ехала домой. Казалось, на душе было еще хуже, чем прежде. А еще говорят, что покаяние облегчает… Ничуть оно не облегчает. Да и Даша не священник, чтобы грехи ей отпускать. И прощать она не обязана. Ничего не поделаешь, придется жить непрощенной. Осознавать это изо дня в день, носить в себе как болезнь. Так же, как носила в себе подобное непрощение Карина. А она еще удивлялась, почему Карина изменилась, почему такая… Будто жизнью припыленная! Оказывается, простить гораздо легче, чем жить непрощенной! Гораздо, гораздо легче…

Когда подъехала к дому и увидела свет в окнах, даже огорчилась немного. Значит, Ксюша дома и вопросов ей не избежать. Наверное, даже не удастся приличную беззаботную мину состроить, как ни старайся. Улыбку можно на лицо натянуть, конечно, но выражение глаз не скроешь, тоску под нарочитым весельем не спрячешь. Даже самой страшно — такое внутри полное опустошение, такой холод и мрак…

Господи, неужели со всем этим жить придется? Неужели преступление, ею совершенное, равно такому суровому наказанию? Или она все же преувеличивает ощущения, а? Может, сегодня все так, а завтра будет иначе? Она ведь не унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла розгами, правда?

Но Ксюша, как показалось, никаких перемен в ней не заметила. Выглянула из кухни, похвасталась весело:

— А я ужин готовлю, мам! Ты меня не просила, я сама проявила инициативу, можешь себе представить?

— С трудом, доченька, с трудом… И что же тебя на эту инициативу сподвигло?

— Да так… Просто увидела вчера, как Марина лазанью делает, и тоже захотелось попробовать. Так что сейчас заценишь мои труды! Мой руки! И за стол…

Очень хотелось ответить, что есть не хочется, что устала, что голова болит… Но нельзя, Ксюшка старалась все-таки. Придется идти, пропихивать в себя эту лазанью. Такую же, как вчера Марина готовила… Вот все время на языке у дочери эта Марина, пора уже взревновать, если по совести! Если б не ее нынешнее ужасающее состояние, непременно бы не удержалась от ревности, да…

В ванной глянула на себя в зеркало и вздохнула. Надо хоть жалкую эту улыбку спрятать, все равно она не спасает. И надо в лицо холодной водой плеснуть, чтоб очнуться. И сделать его равнодушным хотя бы — будто от страшной усталости.

— …Ну как, мам? — спросила Ксюша, когда она попробовала лазанью.

— Умереть не встать… Очень вкусно, ты молодец.

— Ой, да это же все Марина… Она столько прикольных рецептов знает, мам! Да ты бы видела, как папа раздобрел, я уж ему недавно выговор сделала! Когда жена вкусно готовит, это ж для мужика настоящая катастрофа, правда?

— А я что, невкусно готовлю, Ксюш?

— Нет, почему… Тоже вкусно, но готовка — это все равно не твое, мам. Ты не умеешь так, чтобы в процесс всю душу вложить, тебе это неинтересно. Ведь так, согласись?

— Что ж, соглашусь. Я всегда считала, что еда — это всего лишь еда. Топливо для организма, и все. А душу лучше во что-то другое вкладывать. Может, я не права, спорить не буду… К тому же я очень устала сегодня, Ксюш. Можно я пойду прилягу, а?

— Да уж, видуха у тебя еще та… Будто беду какую переживаешь. У тебя точно ничего не случилось, мам?

— Нет. Просто работы было много, пришлось задержаться в офисе и долго сидеть за компьютером.

— Мам, а ты меня зачем-то обманываешь сейчас… Я тебе в конце рабочего дня звонила, ты не ответила. Потом перезвонила в офис, и мне сказали, что ты отпросилась… Где ты была, мам?

— Ксюш… Я прошу тебя, не спрашивай ни о чем. Если обманула, значит, обманула. Значит, так надо было.

— Но это не ответ, мам… Я же тебя ни в чем не обвиняю, я просто беспокоюсь за тебя, вот и все!

— И беспокоиться тоже не надо. У меня все хорошо, правда.

— Ты к тете Даше на дачу ездила, да? Вы с ней поссорились? Потому и дядя Никита такой хмурый, да? Что происходит, мам, объясни?

— Да с чего ты взяла, Ксюш… Что за ерунда…

— Это не ерунда, мам. Я сегодня Гришке звонила, хотела узнать, когда приедет. А он мне ответил, что и сам теперь не знает… Мол, что-то странное с родителями происходит, мама на даче живет, а отец дома один… Вы все сразу поссорились, да? Ты ведь к ней ездила сейчас, правда? Ты их помирить хотела, наверное?

— Ну да, можно и так сказать…

От растерянности она не знала, как надо ответить дочери, чтобы не выдать себя. Но Ксюша все продолжала жестокий допрос, не зная пощады, и выкладывала все